Среди этой публики у Савицкого оказалось много знакомых, с которыми он непринужденно перемигивался, жал руки. «Как рыба в воде, — брезгливо отметил про себя Степан, — вернее, в грязной воде».

На Чобу никто не обращал внимания. Смерив наглым изучающим взглядом его потертое пальто, фарцовщик уже не проявлял к нему интереса: на этом заезжем фраере не заработаешь. «Хотел бы я видеть твою морду, паскудник, со злостью думал Степан, — если бы ты знал, что перед тобой инспектор уголовного розыска». Со смешанным чувством отвращения, возмущения и собственного бессилия старший лейтенант наблюдал за происходящим изо дня в день торжищем. Впервые ему была отведена роль стороннего наблюдателя. Степану стоило немалых трудов сдержать желание отвести в отделение какого-нибудь из этих молодчиков, однако он понимал, что этим может сорвать всю так тщательно задуманную операцию. Приходилось терпеть.

Время от времени в магазине появлялся наряд милиции, и тогда всю эту публику сдувало, как ветром. Иногда милиционеры выводили кого-нибудь на улицу и увозили в отделение. Наступало временное затишье, после которого все возвращалось на круги своя.

Тот, кого искали, не появлялся.

После очередного похода на Садово-Кудринскую Чобу сказал в сердцах:

— Послушай, Сергей, меня от этой публики воротит, не могу больше… Да и не появляется этот «потерпевший». Вдруг Савицкий все выдумал?

— Я тебя понимаю, но что поделаешь, наше дело такое. Давай-ка сходим на Димитрова. Попытаем счастье там. Авось повезет.

Поезд метро остановился на станции «Октябрьская». В город вели два выхода, и Степан в нерешительности остановился, не зная, какой выбрать. Спрашивать у спутника ему не хотелось. Савицкий же, видимо, поняв, в чем дело, предупредительно показал:

— Нам сюда, начальник.

Степан недовольно поморщился:

— Какой я тебе начальник? Сколько раз говорил: называй просто по имени.

За то время, что они провели вместе, Чобу успел присмотреться к своему «верному» спутнику и понял: не такой уж он, Борис Савицкий, потерянный человек. Парень как парень, только много дури наносной в голове. Легкомысленный, избалованный, с ленцой. Степану, выросшему в многодетной крестьянской семье, где ценили вещи не за моду, а за добротность и элементарные удобства, было трудно понять психологию Бориса и ему подобных, у которых на уме только одно: шмутки и обязательно фирменные, рестораны и прочее. «Выбить бы из него эту дурь — глядишь, и человеком бы стал».

Поглощенный своими мыслями, Чобу не заметил, как лента эскалатора кончилась, но Савицкий вовремя предупредил:

— Осторожно, споткнетесь. Приехали. — Он уже не называл Степана начальником, но и по имени обратиться тоже не решился.

Они вышли на улицу, и Чобу по своему обыкновению осмотрелся на новом месте. На противоположной стороне широкого проспекта раскинулся старинный особняк красного кирпича.

— Французское посольство, — с некоторым оттенком почтительности в голосе пояснил Савицкий. — И это вот — тоже, — он показал на возвышающийся рядом большой дом, архитектура которого резко отличалась от других зданий непривычными модернистскими формами и маленькими, смахивающими на бойницы, окнами. «Московских морозов, что ли, французы испугались?» — подумал Чобу. До них донеслись громкие голоса играющих в посольском дворе ребят. Здесь, в Замоскворечье, старинном уголке Москвы, французская речь в устах малышей, резвящихся так же, как и все дети на свете, звучала странно и непривычно.