Начались тренировочные полеты. Поскольку на тренировочные полеты отводилось слишком много времени и поскольку чиновничий ум не терпит мысли о праздном времяпрепровождении, из министерства поступил приказ выделить пилотам несколько часов в день на занятия учебной стрельбой и физическую подготовку. Понятное дело, в конечном счете они стали уделять учебной стрельбе и физическим упражнениям больше времени, чем тренировочным полетам на «Фау-1». Стало известно, что командир части, который сильно поднял свой личный престиж, взяв на себя ответственность за осуществление проекта, отказался включить свое имя в список добровольцев. В разговорах пилотов о предстоящей миссии все чаще звучали неуверенные нотки.

Потом союзные войска высадились в Нормандии.

Мы все ожидали этого, но все равно испытали тяжелое потрясение. Я испытала потрясение, поскольку это означало, что война действительно закончилась. А что будет дальше, я не представляла.

Пилоты пали духом. Где цели, которые они должны уничтожать ценой своей жизни? Они вдруг стали несущественными. Потеряли всякое значение. Важными целями теперь стали крупные войсковые формирования и скопления бронетехники, постоянно находившиеся в движении. Практически недоступные для планера, набитого мощной взрывчаткой.

Вероятно, именно поэтому в дело вмешался Толстяк.

Он так давно сидел сложа руки, что его имя стало синонимом бездействия. О нем всегда ходили анекдоты, но теперь в шутках слышалось озлобление. Его винили (и справедливо) в том, что у нас нет истребителей, способных противостоять эскадрильям вражеских бомбардировщиков, которые день и ночь гудели над нашими городами. Адольф больше не находил времени на общение с ним – но, странное дело, не смещал его с должности. Толстяк по-прежнему иногда появлялся на людях – усыпанная драгоценностями, напудренная гора мяса в мундире пастельных тонов, – но никогда не показывался в критические минуты.

Однако после 6 июня Толстяк зашевелился. Нет, не для того чтобы воспрепятствовать высадке союзных войск в Нормандии. (Судя по слухам, доходившим до нас с Западного фронта, среди командного состава военно-воздушных сил царили полный разброд и неразбериха.) Толстяк вышел из состояния апатии и издал приказ, предписывающий летчикам-смертникам совершать самоубийство не на «Фау-1», а на «Фоккевульфе-190».

Пилоты пришли в глубокое уныние. Естественно. С мечтой о самопожертвовании не шутят. И в любом случае они были планеристами и не умели управлять «фоккевульфом».

С этого момента проект начал сам собой сворачиваться, каковой процесс нельзя было остановить, даже заменив командира. Летчикам предложили подписать заявление о готовности совершить самоубийство на любом самолете, направленном на любую цель. Многие соглашались неохотно. Они готовились совсем не к этому. Планеристов начали обучать пилотированию «фоккевульфа».

Потом Адольф узнал о происходящем и сказал, что не хочет, чтобы летчики-смертники использовали «Фоккевульф-190». В кои-то веки я с ним согласилась. Такую хорошую машину было жаль использовать в качестве самолета-снаряда.

К тому времени мы стали обстреливать Лондон беспилотными «вишневыми косточками». Газеты сообщали, что по всему Лондону бушуют пожары, что здания рушатся как карточные домики, что уничтожены продовольственные склады и население охвачено паникой. Никто больше не обращал ни малейшего внимания на газеты.

Тогда же Геббельс пригласил летчиков на обед в министерство пропаганды и произнес перед ними речь о героизме. Гиммлер уже тоже публично высказал свое мнение. Его глубоко тревожила перспектива принести в жертву цвет германской молодежи. Он хотел, чтобы пилоты для этой миссии набирались среди преступников и безнадежных больных. Он вызвался набрать кандидатов.

Медленно тянулось лето – за малоосмысленной деятельностью, тягостными раздумьями и учебной стрельбой.