...Лицо, лицо не забыть! Утром я с косметикой возиться не стала, на покрывало понадеялась, зато уж набелилась от души. Напугаю всю гостиницу!

— Что смеешься, Гай Фламиний?

— Эпиграмму вспомнил. Только на греческом.

— Давай! Как-нибудь буквы на камне разберу. Хорошие белила, не отмываются!

Отряхнула воду, ткнулась носом в полотенце. Снова белиться придется, хотя бы чуть-чуть. И еще губы, брови, немного румян на щеки...

— Ты прав, Гай! Бедные мы, женщины!.. Теперь беги вниз, как договаривались, и... Нет, сначала скажи, как все выглядело.

— Ну... А-а-а...

Поймала его взгляд, сама чуть не покраснела. Ясно... Совсем забыла, что я перед ним в одном полотенце (и то на шее) и в пояске поверх пупка. Тут уж не до эпиграмм.

— Гай, вороны тебя заклюй, очнись! Считай, что ты на войне, что ты — твой не-предок Фламиний! Хочешь, чтобы я перед тобой голой постояла? Не возражаю, но — потом. Если захочешь.

Сглотнул, смешно дернул носом.

— Виноват, мой консул! Прошло отлично, лучше не бывает. Я бы про это целую сатуру написал, не хуже Луцилия.

— И сатуру потом. Беги!..

Потом...

Потом в Риме, в Мугине, в Брундизии, когда на кону была не только моя голова, не только мои запястья, холодевшие от близости гвоздей, стало не до представлений. Правило лазутчика — появляйся тихо, исчезай еще тише. Спартак каждый раз просил: «Только не шуми, Папия! Шуметь — наше дело, а ты тихо, тихо!..» Но я не осуждаю нахальную девчонку, взбаламутившую в то далекое утро целый город. Ищете беглую, ловите, под каждый куст заглядываете? Ищите, ищите, римские волки! Лучше ищите, землю носами ройте! А то отпишет сиятельная Фабия Фистула прямиком на Капитолий, что префект капуанский со всем своим воинством девчонку-беглянку сыскать не может!

И еще резон был — все тот же, дрянной очень. Сказал-таки Гай Фламиний «бейта», согласился мимом побывать, беглянку госпожой представить. Сразу согласился, радостно даже. И ведь помог — очень. Я-то обычаи римские, будь они неладны, со стороны видела, из рабской клетушки, он же — совсем иное дело.

И теперь, если что, нам с ним рядом на крестах висеть. Но пока он — на моем крючке!

Потом... Потом, нескоро очень, я сама перед Гаем повинилась. Он удивился, голубыми глазами моргнул: «Ты считаешь, что миром правит только страх, Папия? Разве просто человек не может помочь другому — просто человеку?»

Гай, мой бедный Гай!

Аякс же и дружки его после нашего представления меня зауважали. Очень даже зауважали! Рисковая, мол, ты, госпожа Папия! Скажи, чего еще надо — враз устроим. И денег вполовину меньше возьмем. Потому как для таких, как ты, стараться — правильное дело!

— Запомню, бабушка, все запомню, не волнуйся, тебе Нельзя волноваться, так лекарь сказал, я ему сережки свои отдала, чтобы он тебя вылечил. А те слова, которые для Неведомого Бога, я сразу запомнила. Повторить? Знаю, что вслух нельзя, но я губами шевелить стану, ты и поймешь. Только почему бог этот не помог нам, оскам? Дедушке, папе, тебе? И нам с мамой и сестричкой? Почему мы рабы? Оски пленных отпускали за выкуп, и самниты отпускали, и марсы. Да, о Сулле я знаю, с детства помню. Представляешь, римляне его тоже боятся, ненавидят — и боятся. Может, он тоже бог, только плохой очень, совсем плохой? Не умирай, бабушка, пожалуйста! Ты храбрая, тебя ничем не испугать, без тебя нам совсем плохо станет!.. Хорошо, повторю, если хочешь. Дедушка перед смертью сказал: «Волку выть на Капитолии!» Я помню. Я не забуду! Кто придумал, что Сон — добрый бог? Неправда, неправда, неправда! Он не добрее своих сестер — Смерти и Возмездия. Все они рядом, близко, дышат в затылок, в лицо, в губы.