Раздался стук в дверь, и в кабинет вошел лакей.

– А, Робин, отыщите, если сможете, мисс Евгению и младших девочек – мы хотим кое-что им показать. Велите ей поторопиться.

– Да, сэр.

И дверь снова закрылась.

– Есть еще один вопрос, – продолжал Вильям, – который я часто себе задаю. Почему самые яркие бабочки сидят без опаски на листьях с расправленными крыльями; почему они летают неторопливо, лишь изредка взмахивая крыльями? Взять, к примеру, парусников, известных также под именем фармакофагов, иначе «пожирателей яда», потому что они питаются ядовитыми лозами аристолохии; они будто понимают, что могут фланировать безбоязненно, что хищник их не сцапает. Возможно, что дерзкая демонстрация яркого и разноцветного окраса – своего рода бесстрашное предупреждение. Бейтс предполагает даже, что некоторые безобидные виды подражают в окраске ядовитым парусникам, чтобы сделаться столь же неуязвимыми. Он открыл нескольких белых и зеленовато-желтых пиерид, которых не отличил бы от итомид не только брошенный мимоходом взгляд, но и внимательный наблюдатель, не вооруженный, правда, микроскопом…

В комнату вошла Евгения. Она была очаровательна в платье из белого муслина, украшенном вишнево-красными лентами и бантом и перехваченном пояском того же цвета. Когда она приблизилась к отцовскому столу, чтобы посмотреть на бабочек, Вильям растерялся, и ему почудилось, что ее окутывает облако волшебных пылинок, которое притягивает и в то же время отталкивает его, не пуская за незримый барьер. Он вежливо ей поклонился и тут же вспомнил о безрассудных отчаянных словах, которые записал в дневнике: «Я умру, если она не будет моей»; представил себе корабль, взлетающий на волнах бурлящей зеленой воды, скатывающихся с носа судна, водяную пыль, клубящуюся в воздухе. Опасность его не пугала, но он обладал трезвым рассудком, и мысль о том, что бесплодный жар может иссушить его, не принесла радости.

– Какое чудное создание, – проговорила Евгения. Ее мягко очерченные губы были приоткрыты. Вильям видел влажные, ровные, молочно-белые зубы.

– Это Morpho Eugenia, дорогая. Названа не в твою честь, но отдана мистером Адамсоном в твое распоряжение.

– Какая прелесть. Она изумительна – такая белая, такая блестящая…

– Нет-нет, это самец. Самка – та, что поменьше, светло-лиловая.

– Какая жалость. Меня привлекает как раз его атласно-белый окрас. Это, впрочем, естественно, ведь я женщина. Мне хотелось бы представить их в полете. Но, как ни пытайся сохранить их естественный вид, они все равно выглядят застывшими, как палые листья. Я бы хотела держать дома бабочек, как мы держим птиц.

– Их вполне можно держать в оранжерее, если должным образом ухаживать за личинками, – ответил Вильям.

– Как было бы приятно сидеть в оранжерее в окружении целого облака бабочек. Как романтично!

– Я без труда мог бы устроить для вас облако из бабочек. Разумеется, не из Morpho Eugenia, но из местных: синих и белых, золотистых и алых. В этом облаке вы сами были бы Morpho Eugenia, что означает «прекрасная», «изысканной формы».

– В противоположность аморфности, – заметила Евгения.

– Совершенно верно. Первобытные амазонские джунгли – бесконечное однообразие зелени, облака мошек и москитов, плотная стена ползучих растений и подлеска – часто представлялись мне воплощением бесформенности.