— Почему? — выдавил я.

— Потому что жизнь — дерьмо…

— Разве ангелы могут такое говорить? — попытался улыбнуться я, хотя было не до веселья. — Разве вам разрешено умирать или хандрить?

— А кто мне запретит? — она вздохнула, словно я совершенно ничего не понимал в ее мире, словно не было там никаких ангелов. — Ты что ли?

— Расскажи мне, в чем дело!

— Ни в чем, — она взбодрилась, — Пойдем домой. Достало все здесь.

По дороге мы молчали. Мы шли мимо кучки чернокожих подростков, стоявших кругом и пританцовывающих под музыку из бумбокса. Мимо совсем молоденькой девушки, выгуливающей на поводках сразу пять маленьких собачек. Мимо дорожных рабочих, оставивших свои отбойные молотки и присевших на парапеты булочной. Всё вокруг как будто застыло в немом спектакле. Из подземки вырвалась вереница людей. Они пронеслись мимо, едва не снеся нас с Энджи. Нищий у входа в метро что-то как будто говорил и как будто обращался к нам, но я не слышал. Кто-то отключил звук в городе. Энджи вырубила громкость в моем сознании. Здания надвигались и окружали нас кольцом из кирпичей и бетона. Я взял Энджи за руку.

Дома мы тоже молчали. Мы не поднялись на крышу, хотя я звал. Никогда раньше Энджи не отказывалась провести время на крыше. На парапете она не танцевала уже неделю, и я начал скучать по этому.

— Не хочу, — ответила она. — Давай просто дома посидим. Зачем куда-то ходить. Может, телек посмотрим?

Она взяла пульт и нажала кнопку. Я кинул быстрый взгляд на журнальный столик, где лежал, заваленный газетами и книгами ее айпод. Наушники выглядывали из-под завала, как ослабленные руки человека, застрявшего под обломками здания. Они тянулись и просили помощи. Уже неделю я не слышал Вагнера.

Мы просидели около часа. Она — на кровати, накручивая свои длинные волосы на палец и распуская. Я — за письменным столом, делая вид, что чем-то занят. Потом я подошел к Эндж, хотел обнять ее, но она выскользнула и утащила меня в спальню. Там мы снова занимались любовью. Не говоря ни слова.

Утром стало еще хуже. Депрессия опутывала Энджи все плотнее. Но есть еще одно чувство, которое свойственно людям и которое никогда не относилось к Энджи Сапковски. Страх. В тот день на тренировке она попросила меня пристегнуть ей трос. Я застыл в изумлении. Я не думал тогда о Грэме, о его ожиданиях. Не думал, как отреагируют критики и публика, которые ходили на наше шоу специально посмотреть на «порхающую девочку». Я не думал даже: «Слава Богу, теперь никакого больше риска». Я просто был подбит этой просьбой.

— Ты уверена? — только и смог процедить я.

— Да, — тихо, едва слышно, ответила она. — Я боюсь упасть.

Молча я пристегнул к ее поясу страховочный трос. Репетиция шла из рук вон плохо. Холодно, сковано и как-то напряженно. Наверное, остальные тоже заметили это, но меня атмосфера просто выводила из себя.

— Что с тобой? — спросил я, когда мы обедали в кафе неподалеку от театра. — Что происходит, Эндж? Ты сама не своя.