Я пожал черную руку.

— Первый раз внизу? — спросил Билл. — Нравится?

— Нет.

— Ну ничего, привыкнете! — Билл сверкнул зубами и молочными белками глаз.

И тут мы услышали шум.

Простое эхо. Такого звука наверху вы не услышите. Он нарастал, превратился в грохот, затем послышался металлический лязг. Казалось, шедшие впереди шахтеры освободили дракона, и теперь тот, разрывая в клочья камни, ползет в темноте на нас.

Что-то скользнуло вдоль моей ноги. Я опустил лампу и увидел быстро двигающийся стальной трос. Шум нарастал.

— Небесная музыка, — прокомментировал мой гид. — Это уголь.

И тут раздался чей-то громкий голос:

— Пропустите состав! Дорогу составу!

Мы сошли с рельсов, прижались к стене и стали ждать. Лязг и грохот становились все ближе. Затем на нас обрушился поток воздуха, и мимо промчались нечеткие очертания поезда — вагонетка за вагонеткой.

В полумиле над нами, вспомнил я, растет трава, цветут цветы, стоят дома, и все залито солнцем. А в этом заброшенном мире нет ничего, кроме составов, идущих в кромешной темноте.

Мы пошли дальше, потные и черные: то и дело вытирая с глаз пот запачканными в угле руками. Покинули участок, вентилируемый сжатым воздухом, и вошли в душный туннель. Здесь я неожиданно наткнулся на лошадь! Она стояла в темноте, впряженная в вагонетку.

Через несколько минут мне открылось необыкновенное зрелище — «лицо» угольного разреза.

Мы знаем уголь как куски в ведерке и понятия не имеем, как он выглядит глубоко под землей. Я смотрел на блестящую черную стену, возможно, семи футов высотой. Наверху была скала, подпертая шестами и стальными балками. Даже ребенок понял бы, как опасно ковырять эту мягкую черную поверхность, когда над твоей головой нависает скала, готовая обрушиться и похоронить тебя под собой.

Семь с половиной часов в этом месте каждый день! Пожалуй, я понял, почему смена, окончившая работу, никогда не шутит со сменой, идущей вниз! Семь с половиной часов в миле от света, в тесном помещении с ненадежной крышей над головой, в атмосфере военного окопа!

Меня познакомили с несколькими шахтерами. Один был музыкантом. Мы поговорили о музыке. Он был поклонником Генделя! Мы разговаривали о музыке в этом чистилище! Другой шахтер обожал собак. Поговорили о собаках, улыбались, смеялись и пожимали друг другу руки. Мне показалось, что я попал в ад, населенный ангелами.

Затем мы ощупью двинулись назад. Я рад был вернуться. Мало кто, похоже, не понимает, что человек в шахте все равно что солдат на фронте. Мы все ненавидим войну, но знаем, что боевой дух и осознание долга, объединяющие людей в минуты опасности, — прекрасные чувства.

По пути домой с «фронта» я попросил показать мне шахтерских пони.

— В Уэльсе нет шахтерских пони, — сказали мне. — У нас лошади.

Меня привели в шахтерскую конюшню, шесть яслей, освещенных электричеством. За лошадьми, отдыхавшими от смены, тщательно ухаживали. Я заметил, что над каждым стойлом написано имя лошади, как бывает в конюшнях беговых лошадей.

— Воин находится под землей уже пятнадцать лет, — сказал мой гид. — Разве он выглядит несчастным? Недокормленным?

Конь и в самом деле выглядел отменно.

— Сколько лошадей ослепли?

— Я ни разу не встречал слепую шахтерскую лошадь, — сказал гид. — Да, спустя несколько лет лошадь, выведенная из-под земли, частично теряет зрение, но никогда не слепнет. Они получают отличный корм, хорошее стойло, и работа у них не такая изматывающая, как у лондонских лошадей, что трудятся наверху…

— А как насчет травм?

— После каждой смены откатчик обязан сообщить о травме, какой бы пустячной та ни была.