Участковый придвигается к Сопрыкину, кладет руку на плечо:

— Ты кури самокрутку, Анипадист, а то пальцы обожжет… Ты кури, а я тебе напомню, о чем мы думали, когда под Оршей в окопах лежали… Вот лежим мы с тобой под кривой березой, табак курим, на небо глядим. Ты вот так же, как сейчас, про цыгарку забыл, она тебе пальцы жжет, а потом ты говоришь: «Ничего я не хочу, Федя, кроме того, чтобы на Обишку хоть одним глазом посмотреть…» Вот что ты мне под Оршей сказал, а теперь… Сердце у тебя болеть не будет, если Обишка пуста станет, как та баба, что родить не может?

Край раскаленного солнца уткнулся в горизонт, солнце уменьшилось, точно от него откусили кусочек, разноцветные лучи затрепетали, рассыпались веером, по реке пронеслась длинная и тревожная волна ряби. Сопрыкин в последний раз затягивается самокруткой, щелчком забрасывает окурок под яр, не глядя на участкового, поднимается. Схватив туес за лямку, он опрокидывает его — сначала на землю вываливаются чебаки, потом струится тонкая, изящная живая стерлядь — царская рыба. Туес кажется бездонным, так как стерлядь все сыплется и сыплется, гора рыбы растет, а Сопрыкин с ожесточенным лицом, с лихорадочно блестящими глазами шепчет и шепчет:

— Я ее много напластал, стерляди-то, много напластал… Я ее столько много напластал, что ей конца не будет… Я ее много напластал, стерляди-то, много напластал…

Звезды горят в небе, лунная полоса призрачно перечерчивает реку, далекая крупная звезда уже превратилась в громадный, залитый праздничным светом пароход; он так близок к пристани, что уже можно прочесть на борту слово «Луначарский» и разглядеть на палубе пассажиров. Пароход начинает швартоваться к небольшому деревянному дебаркадеру. Происходит обычное: раздаются тоненькие гудки, стоит на мостике с мегафоном первый помощник капитана, слышно, как по гулкой палубе стучат твердые матросские каблуки; летит на берег тонкая веревка с легкостью. Когда пароход окончательно пришвартовывается, с конца дебаркадера, никому не видимый, на пароходную корму спрыгивает Анискин, юркает в салон третьего класса.

Из салона участковый попадает в пролет, по нему осторожненько пробирается к трапу, через который происходит посадка и высадка пассажиров. Прячась за спины матросов, участковый следит за происходящим…

Сначала толпа течет с парохода на берег, потом — в обратном направлении. Через несколько секунд трап пустеет, и Анискин удовлетворенно ухмыляется: теперь он совершает обратный путь: из пролета возвращается на корму парохода. Здесь можно видеть следующее: бухты тросов, бочки, тюки, корову, меланхолично жующую сено, заржавленный якорь. Анискин оглядывает все это насмешливым взглядом, йотом уверенно идет к бочкам.

— Ваши билетики? — обращаясь к бочкам, спрашивает он. — Про-о-о-шу предъявить билетики!

Витька и Петька встают на ноги.

— Слезай — приехали! — радушно приветствует их участковый. — Пристань «Вылезай-ка!».

Пароход издает тревожный прощальный гудок, и уже не слышно того, что говорит ребятам участковый, а он не молчит: это видно по его движущимся губам и энергичным жестам. Мальчики понуро стоят перед Анискиным.

Сентябрьское утреннее солнце щедро поливает деревню прозрачными голубоватыми лучами. Веселая, хорошо отдохнувшая деревня идет на работу; слышны утренние голоса, смех, музыка из уличного громкоговорителя, и только один грустный человек виден на деревенской улице — геолог Лютиков. Он в привычной нам позе сидит на крыльце милицейского дома…

Не очень весело и в пятистенном доме, сложенном из свежей брусчатки. В одной половине этого дома разыгрывается такая сцена: в кухне за столом сидит белоголовая девчонка в школьной форме и грустно смотрит в тарелку с молочной лапшой.