Любить кого-то – значит быть готовым на все, даже на невозможное, только бы избавить его от страданий. Даже если при этом придется взять на себя ужасающую ответственность. Страдания Мили закончились, но теперь начались ее собственные. Не физические, моральные. И нет такого наркотика, которым можно было бы их заглушить.

Будь Анн набожна, возможно она, и не совершила бы этого поступка. Осторожная трусость верующих всегда находит опору в правилах, позволяющих избежать принятия решения и следующей за тем пытки угрызениями совести. Где теперь красивая, властная, очаровательная Эмильен? В могиле, под свежим земляным холмиком? Или там, в загадочном ангельском краю, под сияющими лучами некого Бога, которого она ни о чем не просила? Или здесь, где она жила в сердцах тех, кто ее любил?

Да, да. Ее присутствие в доме было неоспоримо. В нем тонким слоем она покрывала все предметы, ею был подогрет воздух. Здесь она, подобно легкому хмелю розового вина, продолжала дурманить их разум.

Приготовления, отпевание и погребение обернулись жуткой комедией и не смогли убить ее. Просто за черной драпировкой с серебряной каймой она оказалась наедине с собой, в прежней своей жизни. Чего и не смог понять отец, подумала Анн. Для него с последним вздохом жены закончилось все.

Отчаяние его подле усопшей было столь чрезмерным и театральным, что его даже пришлось одернуть. Он кричал и падал на Эмильен, целовал ее холодные губы, дрожащими пальцами пробовал приподнять ей веки. Позже, расталкивая служащих похоронного бюро, мешал закрывать крышку гроба. В церкви при отпевании чуть было не упал в обморок, опустившись на скамью с потухшими глазами и отвисшим подбородком. А на кладбище? Беспрерывное блуждание на подкашивающихся ногах, или тот рывок к краю могилы: «Оставьте меня… Я хочу уйти вместе с ней!»

Анн до сих пор не могла забыть, как ее обожгло стыдом. Когда они вернулись домой, отец заперся в ванной, захватив с собой из домашней аптечки все медикаменты.

Встревоженная Луиза, вытаращив глаза, с трясущимися губами просила Анн вмешаться – и как можно быстрее:

– Мсье в таком состоянии, что способен на большую глупость! Умоляю вас, мадемуазель, сделайте что-нибудь!

В какой-то момент Анн и сама испугалась, как бы чего не случилось, но потом рассудила, что непереносимые, скрытые от чужих глаз страдания напоказ не выносят. И действительно, минут через двадцать Пьер вышел из ванной успокоенным, с вымытым лицом и расчесанными волосами и лишь молча плакал. Ей было жаль его – правда, с некой долей брезгливости. В последующие дни он впадал в оцепенение, часами просиживая в кресле с застывшим взглядом, скрестив руки на коленях. Он едва притрагивался к пище, не допускал никаких разговоров, не помышлял о газетах или книгах.

Подобное отупление для Анн неожиданным не было, и все же она за него волновалась. Что делать, если отец поддастся этой развивающейся, напоминающей болезнь прострации? Хорошо ей было его критиковать. Как-никак у нее есть интересное дело. Уже через два дня после похорон она заглушала свою тоску, крутясь в издательстве вдвое больше обычного. А он? Быть может, ему было бы проще перебороть свое смятение, уцепись он за какое-нибудь дело? Чтобы спокойно бездельничать с утра до вечера, нужно быть молодым. Например, как Лоран…

Через хитроумные выверты ее мысли снова вернулись к юноше. Она улыбнулась той непринужденности, с которой он, при малейшей возможности, напоминал о себе. Он явился на похороны. Затем исчез, совсем. Что это было? Деликатность? Бесцеремонность? Или ему надоели ее семейные проблемы?

Ей хотелось, чтобы все оставалось именно так, их связь была сегодня неуместна и опасна.