— Побудем ещё? — тихо спрашивает Бернадет. Она поправляет омюс и прячет выпавшую рыжую прядь. Смешно, но за цвет волос мою подругу некоторые искренне считают ведьмой. Диакон из Веренара призывал испытать ведьму водой и огнём и очень хорошо, что его хватил громовой удар, так что злая участь обошла Бернадет стороной. — Тебя не станут ругать?

— Когда я уходила, они спали, — смотрю на небо, где золотой диск луны точно кутается в ошмётки туч. Они напоминают ту одежду, которую Матильда выдала мне, взамен новых, подаренных папой котт и сюркотт. — Так хочется, чтобы они не просыпались вовсе.

— Нельзя так говорить про людей, — возможно, мне кажется, но в голосе Бернадет звучит плохо скрываемая насмешка. Уж она-то знает, какими «хорошими» бывают некоторые люди. И они уж точно не забивают свою голову мыслями, можно ли желать ближнему смерти. Искренне от всей души желать.

Как этого желаю я.

А ведь папа говорил мне, чтобы я всегда делала только добро. Делала добро и не думала причинять зла даже врагам. И я тогда обещала… Кто мог подумать, что дела повернутся именно так? Папа прости.

— Мама мне говорила, — продолжает Бернадет, — что все добрые и злые поступки рано или поздно возвращаются к тебе. Иногда даже сверх того, что ты сделал.

— И что, вернулось к ней то терпение, когда твой отчим её лупил, перепив вина? — сумрачно спрашиваю я и ещё раз тщательно тру лицо. Потом рассматриваю своё отражение в медленно бегущей воде. Вроде бы чистое лицо. А нет, вот тут, возле уха ещё осталось чёрное пятно. Распроклятая сажа!

— К ней — нет, — Бернадет вздыхает. — А вот ему — сполна. Все слышали, как он кричал перед смертью и молил о спасении.

— Только матери от этого уже было ничуть не легче. — я качаю головой. — Прости, что я так.

— Ничего, я тебя понимаю. В трудные времена сложно избежать чёрных мыслей.

Бернадет старше меня всего на год, а иногда кажется — на все десять, а то и двадцать. Если в этом повинна её нелегкая жизнь, то чувствую, что скоро я стану такой же мудрой, как подруга. Матильда так и говорит: в непослушных собак ум вбивают плетью. И непослушной собакой она называет именно меня. А по поводу плетей — здесь нет ни капли преувеличения, что могут подтвердить шрамы на спине и попе. Как же тогда веселились эти уродки Жанна и Анна, как же они просили тоже ударить, хоть разок.

— Пройдёмся, — говорю я и указываю рукой направление. — Хотя бы до сторожки.

Так мы называем заброшенный домик, в котором, как рассказывал папа, когда-то жил старый охотник Клаус. Он прибыл в наши места откуда-то с запада и его странный говор никто толком не понимал. Человек он был нелюдимый и приходил в Веренар и Мелан лишь для того, чтобы продать волчьи и лисьи шкуры. С папой он общался и даже рассказал ему пару странных историй из своей жизни. Папа обещал пересказать их мне, но так и не успел. А Клаус умер три года назад, и с тех пор его избушка всё больше приходила в негодность. А теперь в ней так и вовсе провалилась крыша. Но я всё равно люблю в неё заглядывать и сидя на старом сундуке смотреть на звёзды, сияющие в дыре над головой.

— Говорят, что в сторожке видели призрак старого Клауса, — говорит Бернадет. — Отис рассказывал, что видел бледный светящийся силуэт у входа.

— Дурак твой Отис, — говорю я и переступаю через дерево, лежащее в высокой траве. — Осторожнее. Дурак и трус. Помнишь, как он рассказывал, что ночью к нему пришёл призрак женщины и пытался выкрасть его душу? И если бы он не прочитал молитву, то ему пришёл бы конец.