А Гриня, хотя и в другой «хате» содержался, но очень быстро последовал за корешем, только падал он не со шконки (куда годится, если в следственном изоляторе вдруг такие опасные кровати окажутся?), а как хитромудро пишут должностные лица дознания: «с высоты собственного роста». Мудреная фраза, по-разному ее можно понимать. То ли залез он сам себе на голову и оттуда бросился плашмя, то ли просто так: стоял, стоял – и ударился вдруг оземь со всей силы, как Финист-Ясный Сокол. Только тот в птицу превращался, а Гриня в труп оборотился. Не учел, видно, что бетонный пол и мать-сыра земля – со-о-о-вершенно разные вещи-то! А может, с первого раза не получилось в сокола превратиться, вот он и пробовал…

И третья легенда, которую надо развенчать: якобы за киллерами стоит мощный профсоюз. Это кореша, которые следят за тем, чтобы все было по правилам: и чтобы деньги киллеру отдали, и чтобы не обидел его никто, и уж чтобы, не дай бог, самого его в землю, рядом с заказанным, не положили. Тоже вранье это все. Поехал Еж в Тиходонск исполнять серьезный заказ, а назад не вернулся. Ну и что?! Прошла в определенных кругах информация, на Тиходонск стали коситься, другие мокроделы отказываются там работать. Ну, а кто поехал за Ежа отомстил? Никто. Убил его Гарик Речпортовский и сбросил в трюм стоящей на приколе баржи, крысам, они его до костей объели. Только через несколько лет гладкий скелет нашли. А с Гариком посчитался Боцман, и считался он не за Ежа, а за своего отца, которого Еж и исполнил. Вот теперь стоит Боцман перед своим диспетчером Лебедем, разговаривает на разные темы, хотя не знает, как этот разговор закончится – хорошо или плохо…

– В Рязани ты хорошо сработал, – говорит Лебедь одобрительно.

Он сидит в кресле на двадцать втором этаже своего пентхауза и смотрит через стеклянную стену на серую гладь Невской губы, даже в летнее время не вызывающей желания искупаться. Невзрачные, но мощные буксиры тянут в порт здоровенный круизный лайнер «Золотая принцесса» – многоэтажный, весь белый, праздничный…

Сидит Лебедь в хорошем спортивном костюме, прихлебывает виски из широкого стакана, смотрит на белый пароход и рассуждает вроде ни о чем. Похвалил Боцмана за хорошо выполненные заказы, спросил, как жизнь, какие новости, нет ли проблем. Потом вдруг неожиданно про Фому Московского заговорил: дескать, разжирел он непомерно, уже в «Гелендваген» свой бронированный скоро не влезет, придется ему специальный грузовик оборудовать, пусть в кузове ездит… Слушает его Боцман, кивает, а сам понимает, что неспроста о Фоме разговор зашел. И точно, через несколько фраз Лебедь так, вроде невзначай, спрашивает:

– Только у меня Фома Тиходонском интересовался. Сказал, одно дело ты там сделал правильно, а вот второе завалил. Ты мне объяснял там что-то, но я, честно говоря, уже и не помню…

Врет, конечно. Он даже мелочей не забывает, а тут речь об о-о-че-е-нь серьезном вопросе, об его, Лебедя, авторитете и его, Боцмана, жизни. А он без оружия – его все равно на входе отбирают. И даже страховки киллерской нет: обычно гранату под яйца привязывают, – там не очень старательно шарят: западло… А усики чеки сжимают, да еще пассатижами выравнивают, чтобы легко вышли, некоторые даже маслицем капают… И веревку от кольца в рукав пропускают, на запястье крепят – если резко руки поднять, чека выскочит и через три-четыре сукунды – ба-бах! И всех вокруг в клочья… Ну, и сам, конечно, с этими клочьями перемешаешься – не разберешь, кто есть кто… Так что это даже не страховка, а так – вроде морального удовлетворения… Только на фиг моральное удовлетворение на том свете? Ему его и на этом мало перепадает… И потом, когда столько жизней оборвал, то и к своей не так трепетно относишься.