Впрочем, вступив на новое профессиональное поприще сыном того самого Непомнящего, Игорь Всеволодович не намерен был почивать на наследственных лаврах.

Он работал.

И очень скоро ссылка, обращенная в прошлое, отпала как бы сама собой.

Арбатский антиквар Игорь Непомнящий слыл человеком хорошо образованным, интеллигентным, однако жестким — и к тому же удачливым.

Словом — состоявшимся вполне.

Закрывая за собой дверь в прошлую жизнь, он, поколебавшись, все же решил продать родительскую квартиру на Кутузовском и поселился неподалеку от магазина. В пентхаусе респектабельного — элитного, как говорили теперь в Москве — дома. С подземным гаражом, спортивным залом, бассейном и мраморным вестибюлем, тишину которого денно и нощно охраняли крепкие, молчаливые секьюрити.

Все складывалось прекрасно — впрочем, все и было прекрасно! — пока не приключилось событие, на которое Игорь Всеволодович поначалу даже не обратил внимания.

Собственно, и не событие вовсе.

Обычная по нынешним временам история.

Владелец такого же небольшого антикварного магазинчика в соседнем переулке разорился.

Человек, забравший за долги его дело, однажды, серым невыразительным днем, по-соседски заглянул к Игорю Всеволодовичу.

Просто познакомиться.

Не грянули в тишине невидимые колокола судьбы, не заныла тревожно душа.

И напрасно.

Орловской губернии, год 1831-й

Днем снежный вихрь безраздельно хозяйничал на земле. Немного затих пополудни, но к вечеру будто обрел новую злую силу.

За окном страшно выло, метался во тьме обезумевший снег.

Казалось — не будет этому конца.

До той поры не уймется непогода, пока не превратится земля в одну безмолвную снежную равнину.

Холодную. Безжизненную. Безразличную.

В комнате — маленькой светелке с низким потолком — жарко натоплено, громко трещат, сгорая в печи, поленья, мерно гудит прожорливое пламя.

Плавятся свечи, зыбкое золотое сияние заливает пространство.

Слабо подрагивает крохотный огонек лампадки у святых образов.

Тепло, уютно.

Но — неспокойно.

Громко хлопает оторвавшийся где-то ставень.

Сильно вздрагивает, пугливо оглядывается Душенька.

— Что ты. Душенька, голубушка? Чего испугалась?

Это ветер.

— Боязно, Ванюша…

Ах, эта слабая, кроткая улыбка!

Всякий мужчина, к которому хоть раз она была обращена — пылкий юноша или глубокий старец, простолюдин или вельможа, — испытывал вдруг необычайное душевное волнение, нежность и странное, необъяснимое чувство ответственности за хрупкое, воздушное существо, чей взгляд из-под пушистых ресниц был таким доверчивым и одновременно пугливым.

Что за ангелы слетели с небес, наделяя бесценным даром — этой легкой улыбкой, обезоруживающей вся кого?

И — кого?

Крепостную холопку, дочь раба и рабыню уже по рождению.

Не иначе ошиблись ангелы.

Но дары были щедрыми — кроме дивной улыбки наделили девочку нежным, тонким лицом и глазами огромными, ярко-синими, бездонными.

Щеки ее были бледны, едва тронуты слабым румянцем, но тому, кто глядел на Душеньку, казалось, будто нежное лицо светится изнутри — таким чистым и светлым оно было.

Темно-русые волосы замечательно густы, и коса — когда стала она заплетать косы — в обхвате оказалась шире, чем запястье.

Стан был тонким, ручки и ножки трогательно маленькими, изящными.

Словно и впрямь обозналась природа, передав про столюдинке то, что — по всему — предназначено было знатной барышне.