– А такое позорище в них входило? – едва не взвыл Тони. – Мы ж у местных полицейских теперь просто любимые клоуны! Шоу года!

Проходящая мимо пожилая леди с огромным пушистым котом на цепочке ободряюще улыбнулась явно расстроенному молодому человеку. Тони ответил ей невеселой улыбкой, вздохнул и откинулся на спинку скамейки.

– Шесть ордеров, Грант! Шесть! И все до одного пустышка. А уж Олдербой как над нами потешается – даже думать страшно!

– А ты бы на его месте что – плакал? – фыркнул Грант.

– Животики бы надрывал со смеху, – мрачно ответствовал Тони.

Кевин Олдербой был притчей во языцех, занозой в заднице и бревном в глазу всего Интерпола. И он имел полное право потешаться: учиненный у него обыск не дал результатов шесть раз подряд.

– Точная наводка, – с горечью произнес Тони. – Верные сведения. Кевин Олдербой скупает по всему миру краденые произведения искусства. Дело за малым – взять этого поганца за шиворот. Шесть попыток – и мы за компанию с местной полицией остаемся с шиворотом в руках, а он уходит чистенький. Как только еще на нас в суд не подал! Шесть обысков – с собакой, с металлоискателем, со счетчиком Гейгера, с рентгеном… может, на следующий экстрасенсов пригласим? Нам терять уже нечего, глупее выглядеть не станем. Где ничего нет, ничего и не отыщется. Ну, вот с какой стати шеф вбил себе в голову, что он держит ворованное дома?

– Романтик у нас шеф, – усмехнулся Грант. – Старая школа, чего ж ты хочешь. Он ведь как мыслит? Должно у Олдербоя быть какое-то тайное укрывище, где он все эти шедевры содержит и на них любуется. И не через камеры слежения, а лично. Так сказать, во плоти. А значит, должен он этот бункер тайный постоянно посещать. Обложили его плотно, слежка поставлена на совесть, где и когда он бывает, известно до мелочей, буквально поминутно – и никаких отклонений от распорядка не замечено. А раз он никуда не наведывается, значит, при себе краденое держит. Иначе просто быть не может. Вот такая романтика.

– Сказал бы, что я о ней думаю, – процедил Тони, – но не могу: мне тогда придется арестовать самого себя за нарушение общественной нравственности.

Грант засмеялся.

– Ну, что ты думаешь о романтике, я уже понял, – ответил он. – А что ты думаешь о деле?

– Да чушь это собачья! – махнул рукой Тони. – Не станет Олдербой на шедевры любоваться. Незачем ему. Он же в искусстве разбирается примерно как я в инопланетянах.

– Думаю, и того меньше, – улыбнулся Грант.

– Не стану спорить, – кивнул Тони. – Главное, что в искусстве он ровным счетом ничего не смыслит. Для него это просто удачное вложение денег.

– Согласен, – отозвался Грант. – Какой смысл любоваться на чековую книжку?

– Любоваться – никакого, – ответил Тони, – а вот присматривать смысл есть. Дома у него точно ничего нет – но где-то в пределах досягаемости… где-то недалеко…

– В пределах обычных передвижений, – медленно произнес Грант.

Несколько долгих, как совещание у начальства, секунд Тони обдумывал эту мысль.

– Верно, – кивнул он. – Все верно, Грант. Странно даже, что это до сих пор никому не пришло в голову. Ну что, возвращаемся в отдел?

– В отдел? – удивился Грант. – А чем тебе в Гайд-парке не работа? Небо синее, солнце желтое, птички поют, бабочки летают, собачки прогуливаются, девушки улыбаются – и никому до нас ровным счетом нет никакого дела. Идеальные рабочие условия.