Выплакавшись, Уна вытерла глаза и пошла в комнату для гостей. Там было темно и стоял довольно затхлый запах, так как окна всегда оставались закрытыми. Тетушка Марта не была любительницей свежего воздуха. Впрочем, так как никто никогда даже не думал закрывать входную дверь дома, от духоты в нем не страдали — если не считать тех случаев, когда какого-нибудь несчастного приезжего священника укладывали спать в комнате для гостей и ему приходилось дышать ее спертым воздухом.

В этой комнате был шкаф, а в его глубине висело серое шелковое платье. Уна уткнулась лицом в мягкие серые складки. Это было подвенечное платье ее матери. От него все еще исходил, словно неумирающая любовь, слабый, приятный, родной запах. Уна всегда чувствовала себя в этом месте очень близко к матери… словно, присев у ее ног, клала голову ей на колени. Она заходила туда изредка, когда жизнь казалась слишком тяжелой.

— Мама, — прошептала она в серое шелковое платье, — я никогда не забуду тебя, мама, и всегда буду любить тебя больше всех. Но я должна сделать это, мама, потому что папа так ужасно несчастен. Я знаю, ты не хотела бы, чтобы он был несчастен. И я буду слушаться ее, мама, и постараюсь любить ее, даже если она окажется такой, какими, по словам Мэри Ванс, всегда бывают мачехи.

Из своего тайного храма дочерней любви Уна вышла, ощущая в себе некий подъем внутренней, духовной силы. В ту ночь она спала спокойно, со следами слез, все еще блестевшими на ее милом, серьезном личике.

На следующее утро она надела свое лучшее платье и шляпку. Они были изрядно поношенными. В то лето у всех девочек в Глене, кроме Фейт и Уны, были новые наряды. У Мэри Ванс появилось прелестное платье из белого вышитого батиста с алым шелковым поясом и бантами на плечах. Но в этот день Уну не волновал ее потрепанный внешний вид. Ей только хотелось выглядеть очень опрятной. Она тщательно умыла лицо. Она расчесывала свои черные волосы до тех пор, пока они не стали гладкими, как атлас. Она старательно завязала шнурки, предварительно зашив две «стрелки» на своей единственной паре хороших чулок. Ей очень хотелось начистить туфли, но не удалось отыскать ваксу. Она незаметно выбралась из дома, спустилась в Долину Радуг, затем поднялась по склону холма, где над ее головой перешептывались о чем-то деревья, и наконец выбралась на дорогу, проходившую мимо дома мисс Уэст. Путь был неблизкий, и Уна почувствовала себя усталой и разгоряченной, когда добралась до цели.

Она увидела сидящую в саду Розмари Уэст и прокралась к ней мимо клумб роскошных далий. На коленях Розмари лежала книга, но глаза ее смотрели вдаль, на другой берег гавани, а в голове бродили довольно печальные мысли. Жизнь в доме на холме в последние недели была не особенно приятной. Эллен не дулась; Эллен держалась молодцом. Но почувствовать можно и то, о чем не говорится вслух, так что порой молчание, в которое погружались обе женщины, становилось невыносимо красноречивым. Все привычные занятия, прежде делавшие жизнь приятной, имели теперь привкус горечи. Норман Дуглас также то и дело нарушал их уединение, приставая к Эллен то с шумными угрозами, то с вкрадчивыми уговорами. Однажды — Розмари была в этом уверена — все кончится тем, что он силой уведет Эллен с собой, и Розмари чувствовала, что будет почти рада, когда это произойдет. Существование станет тогда мучительно одиноким, но атмосфера в доме уже не будет взрывоопасной.

Чье-то робкое прикосновение к плечу пробудило ее от неприятных дум. Обернувшись, она увидела Уну Мередит.

— Уна, дорогая, ты поднялась сюда, на холм, в такую жару?

— Да, — сказала Уна, — я пришла… я пришла, чтобы…

Но оказалось слишком трудным сказать, зачем она пришла.