Когда в доме Фаулеров Аня спустилась из комнаты для гостей, где оставила пальто и шляпу, она споткнулась о голову расстеленной в передней медвежьей шкуры, ввалилась, едва удержавшись на ногах, в дверь, пронеслась, шатаясь, по невероятно загроможденному мебелью и позолоченными канделябрами помещению, которое миссис Фаулер называла своей гостиной, и упала в мягкое кресло, приземлившись, к счастью, не вверх ногами. В ужасе она огляделась, ища глазами Кристину, затем с радостью осознала, что та еще не появилась. Как это было бы ужасно, если бы Кристина сидела здесь и с усмешкой в глазах наблюдала, как жена Гилберта Блайта входит точно пьяная! Гилберт даже не спросил, не ушиблась ли она. Он уже увлеченно беседовал с доктором Фаулером и каким-то незнакомым доктором Мурреем, родом из Нью-Брансуика, который являлся автором замечательной монографии о тропических болезнях, возбуждавшей большой интерес в медицинских кругах. Но Аня заметила, что, когда вниз, сопровождаемая легким ароматом гелиотропа, спустилась Кристина, монография была тут же забыта. Гилберт встал, его глаза явно зажглись интересом.

Кристина остановилась на один впечатляющий миг в дверях. Уж она-то не спотыкалась о медвежьи головы! Кристина, вспомнила Аня, издавна имела эту привычку — приостановиться в дверях, чтобы показать себя во всем блеске. И сейчас, без сомнения, она видела в этом отличную возможность показать Гилберту, что он потерял. На ней было отделанное золотым кружевом платье из фиолетового бархата с длинными, свободными рукавами и шлейфом, раздвоенным на конце. Золотой обруч охватывал ее ниспадающие, по-прежнему темные волосы. Длинная, тонкая золотая цепочка со звездочками бриллиантов свисала с ее шеи. Аня мгновенно почувствовав себя провинциальной, безвкусно одетой, лишенной понятия об изяществе и на полгода отставшей от моды. Она жалела, что нацепила на себя это глупое эмалевое сердечко.

Кристина, бесспорно, была, как и прежде, очень красивой. Может быть, немного слишком холеной и хорошо сохранившейся… и заметно более дородной, чем прежде. Ее нос, как можно было с уверенностью сказать, не стал короче, ее подбородок явно был подбородком женщины средних лет. Когда она стояла так в дверях, можно было видеть, что ступни у нее… солидные. И не начинала ли ее претензия на исключительность немного терять свой, так сказать, товарный вид? Но ее щеки были все еще как гладкая слоновая кость, а ее большие темно-голубые глаза все еще сверкали из-под чуть заметной интригующей складки на лбу, которую все в Редмонде находили такой зачаровывающей. Да, миссис Доусон была очень красивой женщиной и совсем не производила впечатления, что ее сердце окончательно погребено в могиле ее супруга.

Кристина заполнила собой всю комнату в тот момент, когда вошла в нее. Аня чувствовала себя так, словно ее самой здесь совсем нет. Но она села прямо. Кристина не должна видеть никакой расслабленности и сутулости среднего возраста. Она, Аня, вступит в битву с развернутыми знаменами. Ее серые глаза стали вдруг очень зелеными, и слабый румянец окрасил ее щеки. («Помни, у тебя есть нос!») Доктор Муррей, не обративший на нее прежде особого внимания, подумал в некотором удивлении, что у жены Блайта весьма необычная внешность. Эта рисующаяся миссис Доусон выглядела рядом с ней совершенно заурядной.

— Ах, Гилберт, ты все такой же красавец, — говорила Кристина игривым тоном. Кристина игрива! — Так приятно видеть, что ты ничуть не изменился.

Кристина засмеялась.

— Мой прострел!

— Ну да; разве ты не страдаешь этим? Я думала, что ты…

— Я, должно быть, что-то перепутала, — сказала извиняющимся тоном миссис Фаулер. — Кто-то сказал мне, что вы слегли с очень сильным прострелом…

— Это миссис Паркер из Лоубриджа.