Я тоже пришел в Роузленд лишь в одежде, которая была на мне. Но никто не принес мне даже носки. Пришлось покинуть поместье на пару часов, пойти в город и купить джинсы, свитера, нижнее белье.

– Четыре дня тому назад ты спросила меня, сумею ли я уберечь тебя от смерти. Ты только усложняешь работу, за которую я взялся.

– В Роузленде никто не хочет меня убить.

– С чего такая уверенность?

– Они не понимают, кто я. Если мне и суждено умереть насильственной смертью, моими убийцами могут быть только люди, которые знают, кто я.

– И кто ты? – спросил я.

– Сердцем ты знаешь.

– А когда это узнает мой разум?

– Ты знал это с того момента, когда увидел меня на том пирсе.

– Может, я не так умен, как ты думаешь.

– Ты не просто умен, Одди. Ты мудр. Но еще и боишься меня.

– Я боюсь многого, но не тебя, – в удивлении ответил я.

Она улыбалась нежно, без пренебрежения.

– Со временем, молодой человек, ты осознаешь свой страх, а потом поймешь, кто я.

В свои восемнадцать она иногда называла меня «молодой человек», хотя мне почти двадцать два. Вроде бы должно звучать странно, но мне так не казалось.

– Пока я в Роузленде в безопасности, но смертельная угроза нависла над кем‑то еще, и этот кто‑то отчаянно нуждается в твоей помощи, – продолжила она.

– Кто?

– Вера в свой дар приведет тебя к нему.

– Ты помнишь женщину на лошади, о которой я тебе рассказывал? Сегодня я снова встретился с ней лицом к лицу. Она сумела сказать мне, что здесь ее сын. Девяти или десяти лет. И он в опасности, хотя я не знаю, что ему грозит или почему. Именно он ждет от меня помощи?

Она пожала плечами:

– Всего я не знаю.

Я допил чай.

– Я не верю, что ты когда‑либо лгала, но каким‑то образом ты постоянно уходишь от прямого ответа.

– Если слишком долго смотреть на солнце, ослепнешь.

– Еще одна загадка.

– Это не загадка. Метафора. Я говорю тебе правду, пусть и не в лоб, потому что правда, высказанная в лоб, может причинить непоправимый вред, точно так же, как солнце может выжечь глаза.

Я отодвинул стул.

– Я очень надеюсь, что ты не окажешься еще одной нью‑эйджской пустоголовкой.

В сравнении с серебристостью ее смеха моя последняя фраза выглядела очень уж грубой.

– Я не собирался тебя обидеть.

– Я и не обиделась. Ты всегда говоришь от чистого сердца, а в этом нет ничего плохого.

Когда я поднялся со стула, собаки завиляли хвостами, но ни одна не шевельнулась, чтобы сопроводить меня.

– Между прочим, тебе незачем бояться умереть дважды, – вдруг добавила Аннамария.

Если она говорила не о моем кошмаре, забросившем меня в Освенцим, совпадение выглядело бы сверхъестественным.

– Откуда тебе известно о моих снах? – спросил я.

– Страх умереть дважды преследует тебя во сне? – ответила она вопросом, опять уйдя от прямого ответа. – Если так, не обращай внимания.

– Что это вообще значит… умереть дважды?

– Со временем ты поймешь. Но из всех, кто живет в Роузленде, в этом городе, в этом штате и стране, ты, возможно, последний, кому нужно бояться умереть дважды. Ты умрешь один и единственный раз, и смерть эта не будет иметь никакого значения.

– Любая смерть имеет значение.

– Только для живых.

Видите, почему я стремлюсь максимально упростить свою жизнь? Будь я бухгалтером, мою голову занимали бы подробности финансовых обстоятельств моих клиентов, а если бы я еще видел души людей, задержавшиеся в этом мире, или пытался найти здравый смысл в словах Аннамарии, моя бедная голова точно бы лопнула.