— Вишь носъ-то какой у барина! тятенька вѣрно оглоблю дѣлалъ, окоротилъ, да ему на носъ своротилъ.

— Что-жъ, у Ванюшки, Брындахлыстовскаго молодца, длиннѣе….

— У того не носъ, а луковица.

— Который-то теперь часъ? поди-ка часа четыре есть! говоритъ хозяйскій сынокъ изъ современныхъ, то-есть завивающій по воскресеньямъ волосы и носящій клѣтчатыя брюки. Онъ вынимаетъ часы и смотритъ.

— Отцы мои! еще только три четверти третьяго. Три часа съ четвертью до запору осталось.

— Хоть-бы ты и на часы не смотрѣлъ, такъ я бы тебѣ напередъ сказалъ, что нѣтъ трехъ. Савва Саввичъ еще не проходилъ, а онъ постоянно проходитъ въ три часа, отвѣчаетъ ему фертикъ изъ сосѣдней лавки.

Но читателю, можетъ-быть покажется непонятнымъ, какое отношеніе имѣетъ Савва Саввичъ къ тремъ часамъ? Обстоятельство это мы сейчасъ постараемся объяснить.

На Апраксиномъ не нужно-бы и часовъ съ собою носить, время у нихъ можно узнавать по появленію въ рядахъ различныхъ личностей; личности эти проходятъ всегда въ извѣстное время. Прошелъ, напримѣръ, саячникъ Степанъ и прокричалъ: «угощу съ горячимъ», ну и знаютъ всѣ, что двѣнадцать часовъ; прошелъ первый разъ сбитеньщикъ, значитъ — часъ, прошелъ Савва Саввичъ, — три часа; кончится въ министерствахъ народнаго просвѣщенія и внутреннихъ дѣлъ присутствіе и потянутся домой черезъ ряды съ засаленными портфелями служители Ѳемиды, — четыре часа, и такъ далѣе.

Вотъ и теперь, только-что часовая стрѣлка переступила за три часа, и въ ряду показался Савва Саввичъ, преслѣдуемый юношами изъ «современныхъ». Юноши эти къ его вретищу, именуемому пальтомъ, старались прицѣпить бумагу съ намалеванной на ней рожей; но Савва Саввичъ на это отнюдь не обижается, а то и дѣло выкидываетъ различныя колѣна, отъ которыхъ молодцы и хозяйскіе сынки такъ и покатываются со смѣху. Савва Саввичъ — это Любимъ Торцовъ Апраксина двора. Было время, что и онъ когда-то считался современнымъ юношей, такъ-же завивался по воскресеньямъ и носилъ пестрыя брюки; было время, что и онъ торговалъ и издѣвался надъ такими-же, какъ теперь и онъ самъ, нищими, но этому уже исполнилось пятнадцать лѣтъ, много воды утекло въ это время и измѣнился Савва Саввичъ, сгубила его проклятая чарочка, довела до того, что онъ изъ-за какой-нибудь копѣйки долженъ разыгрывать роль шута. Вотъ и теперь остановился онъ передъ лавкою Берендѣева, приложилъ по-военному руку къ козырьку своей истасканной фуражки и началъ скороговоркой: «подайте бѣдному старичку на рюмочку коньячку, Савкѣ, проторговавшему свои лавки, а теперь отставной козы барабанщику!» При этомъ онъ сдѣлалъ такой жестъ, такъ шаркнулъ ногой, что вся публика такъ и захохотала во все горло.

— Гдѣ ты живешь, Савва Саввичъ? спрашиваетъ его молодецъ, подавая ему двѣ копѣйки.

— «Между небомъ и землей, въ непокрытой улицѣ, въ собственномъ домѣ», отвѣчаетъ онъ и продолжаетъ путь, нося на спинѣ своей пришпиленныя бумажки, съ написанными на нихъ совершенно не цензурными словами.

Но я еще не описалъ вамъ его портрета; но это совершенно лишнее, ежели вы видѣли на александринскомъ театрѣ Васильева втораго въ роли Любима Торцова. Тоже обрюзглое лицо съ давно небритымъ подбородкомъ, и та же судорожная походка. Одежда его — рваное пальто и брюки съ фестонами, которые потрудился сдѣлать не портной, а время. Добавьте къ этому, что врядъ-ли найдется одинъ день въ мѣсяцъ, когда Савва Саввичъ находится въ трезвомъ состояніи и не носитъ съ собой сивушнаго запаха.

Прошелъ Савва Саввичъ, и умолкъ смѣхъ зрителей, лишь одинъ фертикъ стоитъ на порогѣ и ухмыляется; въ головѣ его родилась геніальная мысль подтрунить надъ молодцомъ сосѣдней лавки, для чего онъ взялъ полицейскія вѣдомости и началъ читать: «Со вновь прибывшимъ пароходомъ привезены и продаются на биржевомъ сквейрѣ различнаго рода попугаи, зеленаго, сѣраго и другихъ цвѣтовъ, причемъ особенно рекомендуются рыжіе».