— Что-жъ, Ивановна, чѣмъ подчивать-то? вотъ, ужъ по закону, кутейки сначала; да хересу, али водочки? — спросила ее Пелагея Степановна.

— Да ужъ лучше водочки, родная, — поваднѣе будетъ.

— Пожалуйте!

Пелагея Степановна подала ей чашку съ кутьей; Ивановна зацѣпила ее ложкой.

— Какъ покойниковъ-то звали?

— Іоаннъ, Варвара и Петръ…

— Упокой Господи души рабовъ твоихъ: Іоанна, Варвары и Петра…. и, перекрестившись большимъ крестомъ, Ивановна проглотила ложку кутьи.

— Ну, а послѣ водочки-то, кофейку.

— Развѣ одну только чашечку, и то наскору руку; вѣдь я, родная, по дѣлу пришла.

— Сейчасъ, сейчасъ… Гаврюшка, что-жъ самоваръ-то готовъ, что-ли?

— Готовъ.

— Ахъ какой мерзавецъ мальчишка! чтожъ ты за Петенькой-то не смотришь; смотри, видишь, онъ къ самовару подошелъ, обвариться можетъ. Погоди! я ужо скажу Евстигнею Егорычу: онъ-те задастъ!

— Дѣло въ два слова разскажу, начала Ивановна:- есть у меня одинъ человѣкъ, Антиповъ прозывается, такъ павой-то твоей плѣнился, что ночей не спитъ. Онъ здѣсь, ужо я его проведу мимо полисада, а вы, какъ-будто не нарокомъ, и зазовите насъ.

— Да чьихъ онъ?

— Антиповъ, говорю, отецъ евонный рыбой торгуетъ. Славный женихъ; а ужъ какой скромный, какъ дѣвушка. Богатые купцы! Даве я къ вамъ забѣгала, хотѣла васъ увѣдомить, да прибѣгаю въ куфню; а куфарка говоритъ, ужъ уѣхали; я такъ и руками всплеснула.

— Да это не тѣхъ-ли Антиповыхъ, что садки-то свои на Фонтанкѣ имѣютъ?

— Ихній, ихній!

— Еще домина у нихъ огромный недалеко отъ насъ?

— Они, они!

— А, батюшка, да вѣдь это богачи!

— Ужъ я, родная, какую-нибудь голь не посватаю.

— Да гдѣ же онъ ее видѣлъ?

— На свадьбѣ говоритъ, вмѣстѣ пировали.

— Ахъ, батюшки! и Пелагея Степановна бросилась обдергивать на Манечкѣ платье, хотя платье и безъ того хорошо сидѣло. — Такъ ты ужъ приведи его къ намъ, Ивановна…

— Безпремѣнно приведу, ужъ что сказала, то сдѣлаю.

* * *

Часа въ три поминовеніе родственниковъ было въ самомъ разгарѣ. Во многихъ мѣстахъ уже валялись разбитые полуштофы и бутылки и родственники покойниковъ громко возглашали имъ «вѣчную память»; совершенно упившіеся валялись между могилъ.

— Что есть душа? — говорила одна сибирка другой, — душа есть духъ… тепереча, примѣромъ, у coбаки не душа, а паръ, и у анафемы, который, значитъ, анафемѣ преданъ, тоже паръ… а французъ, у него не паръ.

— Позвольте; конечно, мы теперь выпимши, но все-таки свое разсужденіе можемъ имѣть: у турка или, выходитъ значитъ, у арапа тоже паръ… а у француза, у того не паръ.

— Извѣстно, потому французъ христіанинъ; а нѣмецъ, шведъ и лютеранинъ, и католикъ тоже… ну, англичанинъ — тотъ опять не то, тотъ мытарства проходитъ.

— Это точно…

— Ну, выпьемъ…

— Если вы, тепереча, Авдотья Андреевна, не примете въ соображеніе то, что я есть, — говоритъ писарь, возсѣдающей съ нимъ рядомъ дѣвушкѣ,- и будете прямо тиранствовать надо мною единственно изъ своего плезира и гордости, то, можетъ быть, я несчастный, безвременно сойду въ могилу, и вы будете приходить сюда и оплакивать меня при пѣсняхъ соловья… скажите одно слово, да или нѣтъ…

— Не знаю… шепчетъ дѣвушка.

— Это ваше рѣшительное слово?

Дѣвушка молчитъ.

— Скажите одно слово: да или нѣтъ… снова пристаетъ писарь.

— Да, едва слышно отвѣчаетъ она.