|
Когда Дули снова устремил взгляд на музыканта, тот слегка развернулся на стуле и сейчас смотрел в другую сторону. Это давало шанс получше разглядеть исполнителя. Музыкант был высок, худощав и не слишком здоров на вид. Точно определить его возраст не представлялось возможным — где-то от сорока до шестидесяти. Вид у него был потрепанный: изношенный пиджак плохо соответствовал мешковатым брюкам и кричаще красному с желтыми полосками шарфу, обмотанному вокруг тощей шеи с сильно выступающим кадыком. Кадык подскакивал каждый раз, когда он набирал воздуха для игры. Взъерошенные волосы нуждались в стрижке, худое лицо казалось странно съежившимся, а голубые глаза имели такой светлый оттенок, как будто вылиняли.
С финальными звуками высокого тона — сильно удивившими Дули, поскольку они прозвучали по крайней мере на половину октавы выше, чем, по его понятиям, это соответствовало возможностям инструмента, и сопровождались мягким резонансом в нижнем регистре, — музыка смолкла. Последовали несколько секунд почти ошеломляющего молчания, а затем грянули аплодисменты, все более громкие. Дули тоже хлопал, с таким энтузиазмом, что заболели ладони. Музыкант, глядя прямо перед собой, казалось, ничего не замечал. Спустя примерно полминуты он снова поднес инструмент к губам, и, как только прозвучала первая нота, аплодисменты смолкли. Дули почувствовал мягкое прикосновение к плечу и оглянулся. Это был опять толстый низенький официант. На этот раз он просто вопросительно вскинул брови. Когда, забрав пустой стакан, он ушел, Дули снова закрыл глаза и полностью отдался музыке. Музыке? Да, это была музыка, но музыка того рода, какого ему никогда не доводилось слышать прежде. Или это было смешение всех родов музыки, древних и современных, джаза и классики, мастерское смешение всевозможных парадоксов или, может быть, противоположностей, таких как радость и боль, лед и пламя, мягкий бриз и бушующий ураган, любовь и ненависть. Когда Дули открыл глаза, перед ним снова стоял полный стакан. На этот раз он пил вино медленными глотками. Как ему до сих пор удавалось жить, не замечая, что существует вино? Нет, время от времени он выпивал стаканчик, но никогда не пробовал ничего подобного. Или это музыка придавала вину такой вкус? Музыкант сделал паузу, и Дули снова захлопал вместе с остальными. На этот раз музыкант оторвался от стула и коротко поклонился, а затем, зажав инструмент под мышкой, быстро, неуклюжей походкой с легким наклоном вперед пересек зал — к несчастью, далеко от столика Дули, провожавшего его взглядом. Музыкант уселся за очень маленький столик у противоположной стены, столик на одного, поскольку около него стояло лишь одно кресло. По-видимому, человеку хотелось побыть в одиночестве, иначе он занял бы другое место. Дули оглянулся, поймал взгляд коротышки-официанта и сделал ему знак подойти. Тот подошел, и Дули попросил отнести стакан вина музыканту, а заодно спросить, не желает ли тот пересесть за столик Дули, сказав при этом, что Дули тоже музыкант и хочет познакомиться со своим коллегой. — Не думаю, что он согласится, — ответил официант. — На все подобные предложения он отвечает вежливым отказом. Что касается вина, в этом нет нужды; несколько раз на протяжении вечера мы для него пускаем по кругу шляпу. Вы можете внести свою долю, если желаете. — Да, желаю, — сказал Дули. — И все же отнесите ему вина от меня и передайте то, что я сказал. — Ja, mein Herr. Сперва взяв марки, официант отошел к одной из трех бочек, нацедил вина и понес стакан музыканту. Поставил на его столик и заговорил, показывая на Дули. Чтобы не было никакой ошибки, Дули встал и слегка поклонился. Музыкант в ответ тоже поднялся и поклонился, заметно ниже, почти до пояса. Затем снова сел за свой столик, и Дули понял, что его предложение отклонено. Ну, будут и другие возможности, и другие вечера. |
