Изменить размер шрифта - +

С мягкой улыбкой музыкант допил свой стакан, поставил его и положил обе руки на инструмент.

— Дули… как ты насчет того, чтобы развлечься с девушками?

Дули внезапно почувствовал, что немного пьян.

— Конечно, — со смехом ответил он. — Хоть полная комната девушек. Блондинок, брюнеток, рыжих. — Он не мог позволить какой-то немчуре перепить себя, а потому тоже допил свой бренди и откинулся на постели, спиной и затылком опираясь о стену. — Давай их сюда, Отто.

Тот кивнул и начал играть. И внезапно мучительное ощущение глубоко проникающей в сердце музыки, которое Дули испытал в винном погребе, вернулось. Однако на этот раз мелодия была другой, живой и одновременно чувственной. Она была так прекрасна, что это причиняло боль, и на мгновение Дули овладела ярость: будь ты проклят, подумал он, ты играешь на моем инструменте; ты у меня в долгу за мой разбитый кларнет. Зависть и ревность вспыхнули в нем, словно пламя, и он уже готов был встать и что-то сделать, но тут…

Не успел он сдвинуться с места, как сквозь музыку пробился другой звук. Казалось, он исходит снаружи, со стороны тротуара: быстрое «клик-клик-кликети-клик» — звук, во всем мире ассоциирующийся со стуком высоких каблуков. Он становился все ближе — да, это стучали каблуки, множество каблуков, по дереву, по не застланной ковром лестнице, и потом — и все это каким-то образом вплеталось в музыку — послышалось негромкое «стук-стук» в дверь. Как во сне, Дули повернул голову к двери как раз в тот момент, когда она распахнулась; девушки потоком хлынули в комнату и окружили его, затопив физическим теплом своих тел и немыслимым ароматом духов. Сначала Дули смотрел на них в блаженном неверии, но оно тут же покинуло его: если это иллюзия, пусть. Он потянулся к ним обеими руками — и, да, их можно было коснуться. Тут были голубоглазые брюнетки, кареглазые блондинки и зеленоглазые рыжие; изящные, маленького роста, и крупные, похожие на изваяния. И все они были сказочно хороши.

Свет масляной лампы каким-то образом потускнел, хотя она не погасла, а музыка, теперь все более неистовая, исходила, казалось, непонятно откуда, как будто музыканта больше не было в комнате. Дули подумал, что это очень тактично с его стороны. Вскоре, полностью раскрепостившись, он отдался во власть девушек, кидаясь от одной к другой, словно мальчик в магазине со сладостями. Или римлянин во время оргии, хотя ни римляне, ни боги с Олимпа, пожалуй, никогда не испытывали подобного наслаждения.

Наконец, ощущая в себе изумительное состояние опустошенности, он вытянулся на постели и уснул в окружении мягких, благоухающих женских тел.

Он проснулся внезапно, совершенно протрезвевший, и никак не мог сообразить, сколько сейчас времени. Однако в комнате было холодно; возможно, это его и разбудило. Открыв глаза, он увидел, что лежит один на постели, и лампа снова (или все еще?) горит на столе. И музыкант тоже здесь: крепко спит в кресле-качалке, сжимая инструмент обеими руками, а его красный с желтыми полосками шарф обмотан вокруг тощей шеи, и голова откинута назад.

Произошло все это на самом деле? Или музыка оказала усыпляющее воздействие и девушки ему просто приснились? Он тут же отбросил подобные мысли как не имеющие значения. Сейчас значение имело лишь то, что он не уйдет отсюда без старинного гобоя. Неужели придется пойти ради этого на убийство? Да, понял он. Если просто украсть инструмент у спящего человека, ему ни за что не вывезти гобой за пределы Германии. Тем более что Отто знает его настоящее имя, то, которое стоит в паспорте, и его, безусловно, уже будут ждать на границе. Если же он оставит после себя труп, да еще здесь, в заброшенном доме, мертвого найдут спустя недели, а то и месяцы, когда он, Дули, уже давно будет в безопасности, в Америке. К тому времени любые улики против него, даже сам факт обладания инструментом, станут слишком зыбки, чтобы на их основании выписать ордер на его экстрадицию в Европу.

Быстрый переход