«Камелон, — думает Борл, — спорю на двадцать единиц, что физически мы сильнее его».

«Принято. Как проверить? A-а, он с легкостью нес эти две сумки, по одной в каждой руке. Подними их».

Борл предпринимает попытку поднять сумки. Ему это удается, хотя не без труда.

«Ты выиграл, Камелон».

У тебя мелькает мысль, как часто эти… ну, допустим, люди в каком-то смысле… спорят друг с другом. Такое впечатление, что предметом их спора может стать все что угодно.

«Да, спорим, — думает Борл. — Азарт — величайшее из доступных нам удовольствий. Азарт во всех своих проявлениях и формах — наша страсть, наш способ расслабиться. Во всем остальном мы очень целеустремленная раса. Да, я ощущаю, что у вас есть и другие удовольствия — бегство от действительности с помощью спиртных напитков, наркотиков, чтения. А также акт воспроизводства, соревнования в скорости и выносливости, причем в качестве как участников, так и зрителей, и процесс поглощения пищи, в то время как для нас еда — всего лишь необходимое зло. Самое нелепое в вас то, что вы получаете удовольствие от игры, даже если не заключаете никаких ставок».

Тебе все эти радости известны и без него. Однако сможешь ли ты когда-нибудь испытать их снова?

«Нет, нам очень жаль, но не сможешь».

Им жаль? А что, если застать их врасплох…

Куда там! Внезапно тебя парализует. Ты не можешь двинуть ни рукой, ни ногой. Ясное дело — всякому действию предшествует мысль о нем. Как только мелькнула эта мысль, паралич исчез.

Ты снова можешь двигаться, но ощущаешь себя беспомощным, как никогда в жизни. Если бы ты мог поднять руку и хорошенько врезать…

Да можешь ты, можешь — но какой теперь в этом толк? Уже слишком поздно. Чужаки улетели, и ты здесь один, умираешь и, возможно, бредишь, и ты здесь сейчас, а не тогда. Все кончено, осталось только медленно умирать — и надеяться, что ты не умрешь и выиграешь эту игру. Ты тоже знаешь, что такое азарт.

Тебе трудно дышать, все внутри ссохлось, ты страдаешь от холода, голода и жажды, потому что они оставили тебе всего ровно столько, чтобы ты до срока не протянул ноги. А потом, решив, что у тебя нет никаких шансов выдержать тридцать девять дней ада — и, может, они были правы, — бросили тебя умирать одного, без единой книги. Но ты должен сохранить ясный ум на случай, если вдруг произойдет чудо и ты выживешь.

Внезапно ты понимаешь, как можно выяснить, сколько времени прошло и сколько осталось. Ты ведь сам, пока твой разум был еще достаточно ясен, решил разделить пищу и воду на тридцать девять порций и поглощать по одной порции того и другого в день.

Это была неплохая идея, и она срабатывала — первые два дня. Но потом ты забыл завести часы, и они встали, и, заводя их, ты нервничал и злился на себя, и тебе было так плохо, что ты уже почти не мог этого выносить, и ты завел их слишком сильно и сломал пружину.

И теперь у тебя нет возможности узнать время, и ты решил придерживаться системы, при которой будешь есть и пить только тогда, когда больше не сможешь выносить голода — но и в этом случае не больше половины дневной нормы.

И ты думаешь — надеешься, — что не отошел от этого решения даже в те периоды, когда впадал в бредовое состояние и не отдавал себе отчета в том, где ты и что происходит. И, значит, количество оставшейся еды и воды все-таки может дать хотя бы примерное представление о том, сколько времени прошло.