– Нельзя умирать, – внезапно повторил тот, что справа. – Это ты верно сказал, камрад. За что тебя? Курил в кинотеатре?

Лонжа чуть подумал, раскрыл невидимый словарь – и ответил честно:

– Домой, в Германию, вернулся… А… А как правильно сказать?

Сосед быстро оглянулся и пояснил шепотом:

– Незнакомым о причине ареста не говорят. Но, чтобы своих отыскать…

Умолк, провожая взглядом лениво бредущего охранника.

– …Отвечают так. Уголовники – ни за что или что «безвинно» страдает. Коммунисты – что курил в кинотеатре. Не твой случай?

Лонжа виновато улыбнулся.

– Вижу… Если Черный фронт, то «поругался с шуцманом». У бродяг и бездомных – свой ответ, и у тех, с мужчинами которые, свой. Но этого, уж извини, не знаю, неинтересно. Значит, «черный»? За Отто Штрассера?

– Эмигрант. Вернулся – и оказался «черным».

Сосед вновь кивнул, поглядел внимательно, словно запоминая. Замолчал. Словарь пополнился, но поговорить толком не удалось. Курящим в кинотеатре не о чем беседовать с теми, кто ругается с полицией…

Легкий толчок, свисток паровоза… Поехали.

– Ма-а-алчать! – рявкнул вновь появившийся в проходе «черный» охранник – вероятно от великой скуки. А может, и проигрался: в тамбуре уже не первый час лупили картами по откидному столику. Лонжа внезапно подумал, что убить крикуна не составит труда. Нападения эсэсман не ждет, пистолет в кобуре, дубинкой же можно воспользоваться и самому. Пока остальные добегут, пока выхватят оружие и нашпигуют пулями, этому голосистому полный капут придет. И не надо будет ехать ни в какой «кацет»! Зато возьмут в Валгаллу, все-таки с оружием в руках, хоть это и трофейная дубинка.

А всем прочим урок будет. Пусть увидят, что люди остаются людьми, а не баранами на бойне. Кто-то должен стать первым.

Значит, не зря!

Лонжа закрыл глаза, резко выдохнул. Нельзя, нельзя! Путь в Валгаллу, на янтарный пирс, в зал с золотыми щитами, для него пока закрыт. Умирать запрещено, приказано выжить…

Стучали колеса на стыках, из щелей несло угольной гарью, сосед слева по-прежнему что-то бормотал. Поезд ехал из одной дурной бесконечности в другую, такую же дурную, и само Время, устав бродить по кругу, прервало свой вечный ход. Лишь сердце по-прежнему билось, отсчитывая отрывавшиеся от жизни секунды: – Тик-так, тик-так, тик-так…

– Никодим! – неслышно поманил его женский голос, – Никодим!..

Упрямый Лонжа сделал вид, что зовут совсем не его. Усмехнулся – и так же неслышно завел свое:

* * *

Цирк был и оставался первой, незабытой и горькой любовью двух вчерашних мальчишек. Все бы сложилось проще, если бы в то далекое лето поднятые по тревоге родители забрали будущих Короля и Шута из веселой бродячей труппы Ринголи, выдернув с грядки, не дав прорасти и зацепиться корнями. Больно, обидно – и памятно, словно увиденное среди серой реальности случайное окошко в иной, яркий и сказочный мир. Сладость несбывшегося… Но кто-то из отцов, то ли наследный принц, то ли преуспевающий бизнесмен-торговец, вспомнил опыт предков, интриговавших у трона. Поступили зло и мудро – прислали адвоката. Бумага на бланке, короткий и ясный текст: работа во время каникул разрешается под полную ответственность имярек, однако с обязательством непременно вернуться в школу к началу нового учебного года. В противном случае в дело вступит закон со всеми вытекающими, вплоть до помещения в исправительное заведение.

Мальчишки подумали и подписали – не из страха перед «заведением», а из разумного желания закончить учебу.