У Клима было две жизни. В одной звучали веселые марши, исполняемые на фортепьяно, взлетали самодельные петарды и спасались пленные, попавшие в лапы врага во время налета на монастырский сад.

В другой жизни отец брал Клима в канцелярию и приобщал к делам: зачитывал вслух жалобы в Правительствующий Сенат и решения Кассационного департамента.

К прокурору то и дело стучались молодые помощники присяжных поверенных — вежливые, боязливые, с кожаными портфелями под мышкой и эмалевыми университетскими значками на груди. Отец говорил им, что Клим тоже поступит на юридический, непременно в Москве. Те уважительно кивали:

— Прекрасный выбор.

Клим слушал их как преступник, которому грозит пожизненная каторга. Когда он заявил отцу, что не желает быть юристом, тот выдал ему тетрадь и заставил исписать ее латинским изречением Ego sum asinus magnus — «Я большой осел».

Шел 1907 год, только что отгремела первая революция, хотелось добиваться справедливости или с честью погибнуть на баррикадах. Клим не знал, что ему делать с собой. Мама умерла, все знакомые трепетали перед окружным прокурором — совета спросить было не у кого.

Клим с друзьями побаловались: ночью поменяли вывески на зданиях. На духовной консистории появилось «Распивочно и на вынос», на окружном суде — «Стриженая шерсть оптом и в розницу», на губернаторском дворце — банка пиявок с аптекарского магазина.

На следующий день преступники явились в гимназию как ни в чем не бывало. Смотрели свысока на онемевших от восторга младшеклассников — слухи о происшествии уже разнеслись по коридорам. Душа надеялась на скандал с публикациями в газетах.

Приехал директор, вошел в класс. Все встали, грохнув крышками парт.

— Кто это сделал? — крикнул он и ткнул в первого попавшегося ученика: — Ты?

— Я.

Клим поднял руку:

— И я.

— И я, и я! — загремело по классу.

Это был бунт на корабле.

— Та-а-ак, разберемся! — пообещал директор и исчез.

Мальчишки вопили, подкидывали к потолку чертиков из жеванной бумаги, швырялись меловыми тряпками.

Дверь распахнулась от удара — такого сильного, что бронзовая ручка выбила из стены кусок штукатурки. На пороге появился окружной прокурор — мрачный и страшный, как инквизитор. За спиной у него суетился директор. Бунт рассыпался в прах.

Отец отыскал взглядом Клима:

— Подойди.

Лицо его было бледно и спокойно. Клим молча приблизился, стараясь глядеть дерзко. Отец ударил его наотмашь по лицу:

— Домой! Немедленно!

Повернулся и вышел. Клим, зажимая разбитую ноздрю, поплелся за ним, чего потом долго не мог простить себе. Потрясенный класс глядел им вслед.

4

Клим давно задумывался о побеге.

— На каторгу пойдешь! — кричал отец во время ежедневных припадков. — Стой столбом, болван, когда с тобой разговаривают!

Вот это было невыносимее всего: он считал себя вправе ударить — и словом, и кулаком, — потому что смотрел на сына как на вещь, как на собственность. На службе отец был строг, но справедлив — по крайней мере, считал себя справедливым. С прислугой был отстраненно-вежлив; Клим не получал и этого.

Иногда он пытался защищаться.

— Ну что ж, снимем тебя с довольствия, — бросал, не глядя, отец. Это означало, что не будет не только карманных денег, но и ужина.

Кухарка выдавала Климу хлеб и воду — как заключенному. Амнистия объявлялась только после прошения о помиловании.

Клим ненавидел отца затравленной бессильной ненавистью. Надо бежать, но куда? как? В городе нельзя оставаться — вернут: папеньку каждый квартальный надзиратель знает.