— Орлиная Голова ходил по следу ягуаров, — ответил индеец. — Теперь моей дочери нечего бояться. Они убиты.

— Как! Вы уже убили ягуаров? — воскликнул Рафаэль.

— Да, мой брат может взглянуть на них. Шкуры очень хороши, они лежат во дворе.

— Вы, должно быть, всегда будете нашим Провидением, вождь! — сказал дон Рамон, протягивая ему руку.

— Мой отец говорит хорошо, — отвечал Орлиная Голова. — Владыка жизни вложил в его уста эти слова. Семья моего отца — моя семья.

После ужина Рафаэль проводил меня в прекрасную комфортабельную спальню. Я лег в постель и тотчас же заснул.

На другой день хозяева стали уговаривать меня отложить на время мое путешествие и погостить у них. Нужно сознаться, что я очень охотно согласился исполнить их просьбу. Уже не говоря о том, что мне жаль было расстаться с людьми, так радушно принявшими меня, мое любопытство было возбуждено всем виденным накануне, и мне очень хотелось пробыть на асиенде еще несколько дней.

Прошла целая неделя.

Рафаэль и все его семейство были ко мне необыкновенно внимательны, и я чувствовал себя прекрасно в их мирном доме. Но любопытство, возбужденное во мне в первый день приезда, не уменьшилось, а увеличилось.

Мне почему-то казалось, что окружавшие меня люди были далеко не всегда так счастливы, как теперь, что каждому из них пришлось многое пережить и перестрадать.

Почему на их лицах появляется иногда такое скорбное выражение? Откуда взялись эти глубокие морщины? Наверное, их провело не время, а какое-нибудь тяжелое горе.

Эта мысль преследовала меня и, несмотря на все усилия, я никак не мог отделаться от нее.

Прошло еще некоторое время, и я стал близким человеком в этой милой семье. Все полюбили меня, горячо принимали к сердцу мои дела и откровенно говорили со мною о своих. Но интересовавший меня вопрос до сих пор остался неразрешенным. Несколько раз собирался я задать его и — не смел. Я боялся быть нескромным, боялся разбередить еще незажившие раны.

Раз вечером я и Рафаэль возвращались с охоты. Мы были уже недалеко от дома, когда он вдруг остановился и положил руку мне на плечо.

— Что с вами, дон Густавио? — спросил он. — Вы выглядите таким мрачным и озабоченным. Может быть, вы скучаете в нашем обществе?

— Вы, конечно, и сами не верите тому, что говорите, — отвечал я. — Напротив, никогда в жизни не был я так счастлив, как теперь!

— Так оставайтесь с нами! — воскликнул он. — У нашего очага всегда найдется место для друга.

— Благодарю! — отвечал я, крепко пожимая ему руку. — Очень бы желал остаться, но не могу. Я похож на Вечного Жида. Какой-то голос постоянно твердит мне: «Иди! Иди!» И я покоряюсь своей участи.

— Послушайте, дон Густавио! — сказал он. — Скажите мне, что тревожит вас? Мы все заметили это, но не осмеливались напрашиваться на вашу откровенность. А теперь я наконец решился и прошу вас объяснить мне, в чем дело.

— Извольте, я исполню ваше желание, — ответил я. — Верьте только, что не пустое любопытство, а глубокое участие к вам руководит мною.

— Смелее, смелее, — улыбаясь, сказал он. — Исповедуйтесь мне, и я заранее обещаю вам полное отпущение грехов.

— Мне и самому гораздо приятнее высказать вам все.

— Говорите. Я слушаю.

— Мне почему-то кажется, что вы не всегда были так счастливы, как теперь; что это счастье куплено ценой долгах страданий!

Печальная улыбка показалась у него на губах.