— Что ты намереваешься делать? — спросил Бадд.

— О, дел я себе найду много. Не волнуйся.

— Это все чушь, — сказал Бадд и поднял табличку. — Пошли наверх, посмотрим, что к чему.

Все вернулись в комнату, чувствуя себя очень неловко.

— Вот так, — сказал Дойл. — Я очень признателен тебе и вам, миссис Бадд, за вашу заботу и добрые пожелания, но я не для того сюда приехал, чтобы портить вам вашу практику. И после того, что ты мне сказал, для меня совершенно невозможно больше с тобой работать.

— Что ж, дружище, я сам склонен думать, что лучше нам работать порознь. Моя жена тоже так думает, только она слишком воспитанна, чтобы сказать это вслух.

— Пришло время говорить откровенно, — продолжал Дойл. — Мы должны разобраться раз и навсегда. Если я нанес какой-то ущерб твоей практике, уверяю тебя, мне глубоко жаль, и я сделаю все, что могу, чтобы как-то тебе это возместить. Больше мне сказать нечего.

— Что же ты будешь делать?

— Или уйду в море, в плавание, или начну свою собственную практику.

— Но у тебя нет денег.

— У тебя тоже не было, когда ты начинал.

— А, но это же другое дело. Но, может, ты и прав. Поначалу тебе будет нелегко.

— Ну, к этому я готов.

— Знаешь, Дойл, я чувствую себя в определенной степени виноватым, поскольку я уговорил тебя бросить работу.

— Да, жаль, но здесь уже ничего не поделаешь.

— Мы должны как-то тебе это компенсировать. Вот что я предлагаю. Мы с женой обсудили это сегодня утром и решили, что если мы будем платить тебе фунт в неделю, пока ты не встанешь на ноги, это поможет тебе открыть собственную практику, а ты вернешь деньги, когда сможешь.

— Вы очень добры, — сказал Дойл. — Если ты можешь подождать с ответом, я бы сейчас хотел немного пройтись и подумать.

Дойл отправился в парк, закурил сигару и предался горестным размышлениям. У него было подавленное настроение, но цветы и весенний воздух скоро вернули ему расположение духа, и он неожиданно даже обрадовался, подумав, как довольна будет мать, и что снимется напряжение последних двух недель, и что наконец-то он будет зависеть только от самого себя. «Стая грачей с криком пролетела у меня над головой, и я сам чуть было радостно не закричал от переполнивших меня чувств». Придя домой, он сказал Бадду, что решил согласиться на его предложение, и за бутылкой шампанского дружба была восстановлена. Они изучили карту и решили, что Дойл должен попытать счастья в Тавистоке.

Но на следующее утро все его планы были перечеркнуты. Он собирал вещи перед завтраком, когда в дверь постучала миссис Бадд: «Вы не можете спуститься посмотреть Джорджа? Он был какой-то странный всю ночь, я боюсь, что он заболел».

Дойл спустился и увидел, что Бадд лежит в постели с карандашом, листом бумаги и градусником.

— Черт, смотри, как интересно, — произнес больной. — Взгляни на температурную кривую. Я все равно не мог заснуть и мерил температуру каждые пятнадцать минут. Она скачет вверх-вниз, и график похож на то, как рисуют горы в учебнике географии. Мы примем какое-нибудь лекарство, а, Дойл? — и, клянусь всеми святыми, мы революционизируем все их представления о лихорадке. Я напишу брошюру, основанную на личном опыте, после которой все их книги безнадежно устареют, их надо будет разорвать и заворачивать в них бутерброды.

Дойл заметил, что у Бадда было за 102° и учащенный пульс.

— Какие симптомы? — спросил он.

— Язык как терка для мускатного ореха, — сказал Бадд, высунув язык.