— Я знаю, что это, Бадд. У тебя приступ ревматической лихорадки, тебе придется немного полежать.

— Полежать? Да пусть меня лучше повесят! Мне сегодня надо принять сто человек. Дружище, я должен быть там сегодня, даже если у меня будет круп с предсмертными хрипами. Не для того я создавал практику, чтобы ее испортили несколько унций молочной кислоты.

— Джордж, дорогой, у тебя будет новая практика, — заворковала его жена. — Ты должен делать то, что тебе говорит доктор Дойл.

— За тобой надо присматривать, — сказал Дойл, — и за практикой твоей надо Присматривать. Я готов делать и то и другое. Но я не буду брать на себя никакой ответственности, если ты не дашь слово, что будешь во всем меня слушаться.

— Если уж мне придется лечиться, то лечить меня должен ты, дружище, потому что, если я хлопнусь в обморок на городской площади, здешние врачи максимум что смогут — подписать свидетельство о смерти. Клянусь всеми святыми, с них станется смешать соли и щавелевую кислоту, если они вздумают меня лечить, потому что нельзя сказать, чтобы мы друг друга очень любили. Но я все равно хочу идти принимать больных.

— И речи быть не может. Ты знаешь, какие могут быть осложнения, у тебя будут эндокардит, эмболия, тромбоз, метастатические абсцессы. Да ты сам хорошо знаешь, насколько это опасно.

— Спасибо, давай уж все эти осложнения по очереди, — рассмеялся Бадд. — Не такой уж я жадный, чтобы требовать все сразу — а, Дойл? — когда у многих несчастных даже спина не болит. — Кровать заколыхалась от его хохота. — Делай что хочешь, дружище, но предупреждаю — если что случится, никаких глупостей над моей могилой. Если ты, Дойл, хоть камень мне на могилу положили, клянусь всеми святыми, я приду к тебе ночью и водружу его тебе на живот.

Три недели Дойл лечил Бадда и пытался лечить его пациентов. Он не мог помешать Бадду проводить опыты над самим собой, исписывать горы бумаг, строить модели защитного экрана на пружинах и стрелять из пистолета в магнитную мишень. Не мог он и вопить на пациентов, или лупить их, или плясать вокруг них, или пророчески провозглашать чудесные исцеления, или громко оскорблять с лестничной площадки. Но каким-то образом Бадд поправился, поправились и его дела.

В конце третьей недели Дойл получил еще одно язвительное письмо от матери. Он сообщил ей раньше, что покидает Бадда, следующей почтой писал, что ухаживает за заболевшим приятелем и принимает его пациентов. Для доброй женщины это было уже чересчур, и, подождав немного, она ответила, что он затаптывает в грязь честь фамилии, продолжая иметь дело с мошенником-банкротом. Дойл не знал, что Бадды прочли и это письмо, и, естественно, был удивлен, когда их отношение к нему стало ледяным, и весьма расстроился, когда Бадд, который уже поправился, спросил, сколько он должен за то, что Дойл принимал его больных.

— Да ладно, это была просто дружеская услуга, — сказал Дойл.

— Спасибо, я предпочитаю чисто деловые отношения, — ответил Бадд. — Тогда все ясно, а услуга тянется без конца. Так сколько, по-твоему?

— Я не считал.

— Так посчитай. Временный заместитель стоил бы мне четыре гинеи в неделю. Будем считать, что я должен тебе двадцать. Я обещал платить тебе по фунту в неделю, а ты должен был потом мне их вернуть. Я внесу на твой счет двадцать фунтов, и ты будешь каждую неделю получать свои деньги, и не будет никаких накладок.

— Спасибо, — сказал Дойл. — Если ты так хочешь перейти на деловые отношения, сделай, как находишь нужным.

По их поведению было понятно, что они хотят, чтобы он уехал, и в тот день, когда Бадд смог снова оперировать, Дойл уехал в Тависток.