«Что волноваться? — бормотали апатичные. — Мы же знаем, что это неправда».

«Что волноваться? — говорили высокомерные, те, кому Англия обязана всеми своими врагами. — Мы стоим особняком, в блестящем одиночестве, и что ж? Что нам до того, что думают о нас проклятые иностранцы?»

Конан Дойл, читая в ту осень прессу, не мог бы сказать, какое обвинение против британской армии выводило его из себя более всего. Он видел Томми Аткинсов на поле боя. Он делил с ними грязь, тиф и пули. Он видел, как военные власти стремились соблюдать правила, вводя почти невыносимую для своих же людей дисциплину. Да и представляя себе рыжего журналиста, что сидит в Лондоне, развалясь, и верит всякому анонимному письму, он не мог примириться.

А германская пресса…

Большинство англичан не могло понять, что происходит в Германии. Ведь Пруссия с наполеоновских времен считалась союзницей. И чувство расположения к германским государствам, чувство кровного родства, казалось, крепло после брака королевы Виктории с принцем Альбертом Саксен-Готским. А нынешний германский император — любитель спорта, прекрасно владеющий английским — был внуком королевы Виктории. Разве германский император не приезжал менее года назад оплакивать свою бабушку, и разве не пожаловал он лорду Робертсу орден Черного Орла?

К немцам вообще Конан Дойл питал холодную, сдержанную антипатию, унаследованную от матушки так же, как он унаследовал любовь к французам. И он не лучше своих соотечественников понимал, что побуждало Германию к такому поведению сейчас. Но зато он хорошо знал, что двигало германской прессой.

«Немцы — хорошо дисциплинированный народ, — напишет он вскоре. — Англофобия не могла бы достичь таких высот без некоторой официальной поддержки».

Международная обстановка в результате этой шумихи стала довольно напряженной. 25 октября в Эдинбурге Джозеф Чемберлен произнес речь, которая была в Германии воспринята как очерняющая поведение Пруссии во франко-прусской войне. В Берлине д-р Лидс, консул из Трансвааля, рассказывал мрачные подробности. 680 представителей духовенства с Рейна подписали петицию против зверств англичан.

Для ирландца в Суррее это было последней каплей.

Он прочел эту петицию в «Таймс» в середине ноября 1901 года в утреннем поезде по дороге в Лондон. Он смял газету и зашвырнул ее на багажную полку.

Почему британцы так тяжелы на подъем, когда нужно защитить свое имя? Ни одно обвинение не опровергнуть молчанием; молчанием его можно лишь подтвердить. Если затронута ваша честь, разве вы станете раздумывать, не пора ли вбить вашему противнику в голову верное представление о положении дел? Не так ли и тут, но гораздо серьезнее, ведь речь идет о национальной чести? Быть может, за этой надменной, неприступной политикой кроется безразличие, быть может — вызов, но, безусловно, что за этим стоит глупость. К черту холодное величие! Бить по лжи, и бить наповал!

Как можно ожидать от иностранных держав, что они вникнут в сущность конфликта, если они слышат голос только одной из сторон? Британские репортажи они не принимают в расчет, как не заслуживающие внимания. Страницы британских «Синих книг» забиты снотворной информацией, которую вообще никто не читает. Почему бы кому-нибудь, посвященному в существо дела, не выйти с фактами в руках и не изложить их ясными словами, избегая прямых опровержений, и, главное, в удобочитаемой форме?

Тогда почему бы ему самому этого не сделать?

Он был как раз самым подходящим для этого человеком. Он и без того уже собрал столько материала для исчерпывающей истории войны, что и на смертном одре — как он сказал однажды издателю Реджинальду Смиту — он будет уточнять и переписывать их.

Он мог бы написать небольшую брошюру, скажем, на 60 тысяч слов, в бумажном переплете, дешевую, доступную всякому.