— Нет, это ты скажи мне, что с тобой?

Как в те годы, когда Люда пыталась понять суть символической поэзии, настойчиво прося мужа объяснить ей все по порядку, разложить по полочкам, она взяла его за руку, усадила за стол напротив себя и сказала такую знакомую Борскому фразу:

— Леша, давай говорить. Ты говори первым.

— Люда, я весь, как на ладони. Я весь перед то бой, ничего в закромах нет.

— Ты одинок? Ты пьешь?

— Это ничего. Это пройдет…

— Почему ты не говоришь, что женат?

— Потому что я всегда считал, что моя жена — ты.

Людмила смотрела на его грязные, черные ногти, которые он прятал, ловя ее взгляд, на слипшиеся неопрятные волосы, на серое, как питерское небо, лицо и не понимала этого человека. Она думала, что он, наконец, нашел свое счастье, свою женщину, которой посвящал стихи, с которой жил нормальной семейной жизнью, к тому же считал ученицей, а главное — которая любила его. Но, оказалось, что все не так. Или он пьян? Или это опять какая-то поэтическая игра в другую жизнь?

— Откуда ты знаешь про Катю? — спросил Борский после некоторой паузы, пока они смотрели друг на друга.

— Мы служили в одном госпитале, и мы дружили.

— Правда? — Лицо Алексея оживилось детской улыбкой. — Это хорошо, что вы встретились. Знаешь, это как в добрых мечтах или сказках, когда люди встречаются без злобы, зависти, вражды. Даже на войне…

Он еще говорил что-то в таком ключе, а Людмила раздумывала — сказать ли Алексею, что Катя так ничего о ней и не узнала. Подумала и решила не говорить.

— Она пишет роман про терских казаков, — сказала Люда.

Борский захохотал.

— Что ты смеешься?

— Прямо роман! Не повесть, не рассказы, а роман. Узнаю Катю!

— Она пишет так броско, сочно, с каким-то народным знанием жизни. А с виду простая, красивая девчонка. Хорошо, что ты ее встретил. Но ты ее выгнал, потому что решил спокойно опускаться на дно?

— Я же тебе уже сказал… А потом все, что мог, я ей уже дал. Теперь ее должны учить другие люди: солдаты, крестьяне, казаки… Ты тоже. Вот почему я так обрадовался вашей встрече.

Люда смотрела на Борского во все глаза, стараясь рассмотреть ту душевную тень, которая непременно должна быть в мужчине, когда он находится в таком странном, нелепом положении.

— Алексей! — наконец, сказала она строго, как учительница гимназии, сестра милосердия, в конце концов. — Почему ты меня не спрашиваешь: кто отец ребенка? Люблю ли я его? И все такое, что спрашивают обычно.

— Мне это не надо знать, — тихо ответил он. — Ты поступила, как надо. Я все принимаю, как есть. Все, все…

— Погоди… Я тебя правильно поняла? Ты принимаешь меня с чужим ребенком?

— Да, принимаю. Только этот ребенок мне не чужой. Ты — моя жена, а это — мой ребенок.

В воскресенье супруги Борские пошли в Казанский собор. Поднимаясь по ступеням, она почувствовала себя плохо.

— Леша, воды отходят, — прошептала она, бледнея.

— Что? Какие воды? Люда! Подожди! — Борский ничего этого не знал и не понимал.

Черная статуя в нише указывала Борскому куда-то вниз, но он ей не верил.

Выходившие из собора женщины бросились ему на помощь. Он нес Людмилу вместе с людьми, лиц которых не видел, и думал, что теперь он ее не уронит, как тогда, много лет назад, в траву. Нет, теперь уже не уронит…

В больнице получилась какая-то спешка, которой он тоже не понял.