— Ой, мудришь ты, Лизавета, я люблю тебя за это!

— Взаимно, нерифмуемая Кирэн!

— Почему нерифмуемая? Рифмоваться никому не запретишь. Вот послушай:

— Очередной несчастный роман?

— А разве в моем возрасте роман может быть счастливым? У поздних романов только два конца: умирает или любовь, или любовник. Так вот и перебиваюсь…

— Когда же ты остепенишься, Кирэн?

— Когда-нибудь завтра! «Господи, сделай меня целомудренной, но только не сегодня!»

— Смотри не опоздай!

— Говорят, к Господу опоздать невозможно. Ты не бойся за меня, Лизавета, состарюсь — покаюсь. А ты, голубушка, не опоздай завтра на самолет: взгляни-ка на часы — завтра уже почти час как наступило, покуда мы тут лясы точили.

Ах, Кирэн, старинная подружка Кирэн! Она неисправима и любит радости жизни, как сама говорит, «до животного неприличия», но с «праздниками жизни» у нее чередуются самые провальные депрессии. Впрочем, она умеет из них вырываться самым невероятным образом. Апраксина вспомнила, как лет пять назад умер муж Кирэн, с которым она была в разводе. «Лизавета, срочно закажи сорокоуст в вашем монастыре: вчера скончался мой Алан. В крещении он Александр. Сделай это для него и для меня, дорогая. Ты же знаешь, по-настоящему я любила его одного!» — «Сделаю, — пообещала Апраксина (и сделала, конечно). — А как умер Алан?» Скорбный голос Кирэн неожиданно взорвался восторгом: «Он умер, как доктор Живаго, — от сердечного приступа, в трамвае! Нет, его смерть была ярче, чем у бедного Живаго, ведь трамвай вез Алана в ПЕН-клуб на представление его новой книги!» Ах, не надо осуждать непутевую и добрую Кирэн, оборвала себя Апраксина и снова попыталась задремать под гул двигателей.

Кирэн встречала их в аэропорту «Де Голль» и была ослепительна в полном смысле слова: на ней было длинное и широкое платье из блестящего шелка оранжево-красно-коричневых тонов, из-под платья виднелись туфельки — одна золотая, а другая серебряная. Макушку Кирэн украшала круглая красная шапочка с нашитыми в несколько рядов серебряными и золотыми монетками и какими-то висюльками, а ее короткие волосы, торчавшие из-под шапочки, обычно рыжие или фиолетовые, на этот раз были окрашены в жгуче черный цвет.

— Ох, Кирэн! — воскликнула Апраксина, оглядывая подругу после приветственных поцелуев. — Что за вид!

— Что-нибудь не так? — всполошилась Кирэн. — Ты же велела заслонить тебя зрительно.

— Все более чем так. А что это за шапочка на тебе?

— Это туркменская тюбетейка. Знаешь, что за штучки на нее нашиты? Это обломки серебряных и золотых украшений: у туркменских модниц ничего не пропадало! Оригинальные фенечки, правда?

— Нет слов!

— А платье — узбекское, это натуральный панатлас.

— С разными туфлями сама придумала?

— Нет, это я с Марьи Синявской слизала. Правда, она носит одну туфлю красную, а другую — черную. Но серебро с золотом тоже, по-моему, неплохо сочетается?

— Восхитительно сочетается! Жаль только, что каблуки явно разной высоты.

— Нет в мире совершенства! Послушай, если ты собралась держаться в моей тени, так зачем ты надела эту грибную шляпку?

На Апраксиной была алая шляпа с широкими полями, украшенная мелкими белыми розочками.

— Это сигнальная шляпа, — пояснила она, и Кирэн понимающе кивнула:

— Ясно — под мухомор.

В Монжерон они добирались на электричке. Апраксина не часто бывала в этом городке, несмотря на его широкую известность среди эмигрантов.