|
Я лег на траву и достал книжку; но я двух страниц не прочел, а он только бумагу изма-рал; мы все больше рассуждали, и, сколько я могу судить, довольно умно и тонко рассуждали о том, как именно должно работать, чего следует избегать, чего придерживаться и какое собствен-но значение художника в наш век. Гагин, наконец, решил, что он «сегодня не в ударе», лег рядом со мной, и уж тут свободно потекли молодые наши речи, то горячие, то задумчивые, то восторженные, но почти всегда неясные речи, в которых так охотно разливается русский человек. Наболтавшись досыта и наполнившись чувством удовлетворения, словно мы что-то сделали, успели в чем-то, вернулись мы домой. Я нашел Асю точно такою же, какою я ее оставил; как я ни старался наблюдать за нею – ни тени кокетства, ни признака намеренно принятой роли я в ней не заметил; на этот раз не было возможности упрекнуть ее в неестественности. – А-га! – говорил Гагин, – пост и покаяние на себя наложила. К вечеру она несколько раз непритворно зевнула и рано ушла к себе. Я сам скоро простил-ся с Гагиным, и, возвратившись домой, не мечтал уже ни о чем: этот день прошел в трезвых ощущениях. Помнится, однако, ложась спать, я невольно промолвил вслух: – Что за хамелеон эта девушка! – и, подумав немного, прибавил: – А все-таки она ему не сестра. VI Прошли целые две недели. Я каждый день посещал Гагиных. Ася словно избегала меня, но уже не позволяла себе ни одной из тех шалостей, которые так удивили меня в первые два дня нашего знакомства. Она казалась втайне огорченной или смущенной; она и смеялась меньше. Я с любопытством наблюдал за ней. Она довольно хорошо говорила по-французски и по-немецки; но по всему было заметно, что она с детства не была в женских руках и получила воспитание странное, необычное, не имевшее ничего общего с воспитанием самого Гагина. От него, несмотря на его шляпу a la Van Dyck и блузу, так и веяло мягким, полуизнеженным, великорусским дворянином, а она не похо-дила на барышню; во всех ее движениях было что-то неспокойное: этот дичок недавно был при-вит, это вино еще бродило. По природе стыдливая и робкая, она досадовала на свою застенчи-вость и с досады насильственно старалась быть развязной и смелой, что ей не всегда удавалось. Я несколько раз заговаривал с ней об ее жизни в России, о ее прошедшем: она неохотно отвечала на мои расспросы; я узнал, однако, что до отъезда за границу она долго жила в деревне. Я застал ее раз за книгой, одну. Опершись головой на обе руки и запустив пальцы глубоко в волосы, она пожирала глазами строки. – Браво! – сказал я, подойдя к ней, – как вы прилежны! Она подняла голову, важно и строго посмотрела на меня. – Вы думаете, что я только смеяться умею, – промолвила она и хотела удалиться… Я взглянул на заглавие книги: это был какой-то французский роман. – Однако я ваш выбор похвалить не могу, – заметил я. – Что же читать! – воскликнула она, и, бросив книгу на стол, прибавила: – Так лучше пойду дурачиться, – и побежала в сад. В тот же день, вечером, я читал Гагину «Германа и Доротею». Ася сперва все только шны-ряла мимо нас, потом вдруг остановилась, приникла ухом, тихонько подсела ко мне и прослуша-ла чтение до конца. На следующий день я опять не узнал ее, пока не догадался, что ей вдруг во-шло в голову: быть домовитой и степенной, как Доротея. Словом, она являлась мне полузагадочным существом. Самолюбивая до крайности, она привлекала меня, даже когда я сер-дился на нее. В одном только я более и более убеждался, а именно в том, что она не сестра Гаги-на. |
