— Тут недоброе: «Волей аллаха повелеваю, чтобы сегодня восход солнца был для Кызыл-аяга последним…» Это… Это… Они же графа убить замыслили!

Зубов, выслушав толмача, стукнул кулаком по столу, вскочил, опрокинув стул.

— Я к этому роду Шихову со всей душой, а они платят такой-то монетой! Эй, Апраксин! Сейчас же Нура арестовать! И под охраной отправить в Астрахань! Чтобы духу его здесь не было!

В тот же день было отправлено письмо к Сурхаю… Зубов писал, что русские войска идут на помощь Грузии и их враг один — персидский владыка Ага-Мохамед. Никаких злых помыслов против дагестанских и других кавказских народов армия не имеет. И потому он требует, чтобы Сурхай отказался от своих вредных для освобождения Кавказа помыслов. Чтоб войско распустил и сам бы явился с повинной к русскому командованию. Если этого не сделает он, Зубов вынужден будет послать войско в его, Сурхая Казикумыкское ханство, и опустошит огнем и мечом.

Сурхай с ответом не задержался. Он писал, что, получив письмо, долго над ним думал и свою вину признает, а потому просит прощения и готов принять условия. А вскоре и сам явился с повинной головой и присягнул на русское подданство.

Когда еще корпус находился в походе, из Петербурга возвратился осетин подполковник Мансуров. Он был послан в столицу Зубовым после взятия Дербента. В донесении Зубов писал о кровопролитном штурме крепости, о мужестве и храбрости врученного ему войска, о добром отношении большей части дагестанского народа к русскому воинству и неприязни к персидскому владыке. К донесению были приобщены ключи, врученные ему старцем.

Получив все это, Екатерина проявила монаршью благосклонность к гонцу и к войску. В ответном послании она писала, что «граф Зубов сделал за два месяца то, для чего Петру I понадобилось два похода, и притом он встретил более сопротивления, чем император». Одобряла она и достойное обхождение полководца с Хараджи-Ханум. Проявляя к новой наместнице Дербента благосклонность, она одарила ее бриллиантовым пером, дорогими серьгами и перстнем.

Зубов был пожалован внеочередным званием генерал-аншефа, отмечен орденом Георгия второй степени, алмазными знаками ордена Андрея Первозванного. Награждены были и многие генералы и офицеры. Матвей Иванович Платов удостаивался ордена Владимира третьей степени.

— И еще императрица-матушка повелела вручить донскому атаману присланную почесть, — и с этими словами Зубов извлек из ящика саблю. Обтянутые темно-синим бархатом ножны, золотая оправа, украшенный алмазами и изумрудом эфес. На нем короткая надпись: «За храбрость».

— За службу верную, за ваши дела, кои известны всей России, за мужество и умение воинское, — сказал Зубов, передавая генералу оружие.

Вечером, оставшись один, Матвей Иванович выложил на стол две сабли. Справа лежала его старая, некогда принадлежавшая отцу. Он вспомнил день, когда отец вручил ее. Было это вскоре после сражения под Каушанами, когда атаману дозволили побывку в станице Черкасской.

Отец, увидев сына в звании бригадира, георгиевским кавалером, наделенным властью походного атамана в Екатеринославской армии, не удержался, пустил слезу.

— Утешил, Матвей, на старости лет. Теперь можно спокойно сойти в могилу. Только прежде прими от меня самое для меня дорогое. — С этими словами Иван Федорович снял со стены саблю. — Не в ссуду, но скажу, что твоя сабля до моей не дойдет. И сталь в моей крепче, и вострей она. Не в одной перепалке побывала и не подвела. Мое время ноне прошло, твое подоспело.

Отцова сабля была с Матвеем Ивановичем и в Молдавском походе, и в штурме Измаила, с ним была и в недавнем походе на Кубань и в Чечню. Как ни хорош был подарок государыни, а отказаться от привычной старой сабли не смог.

— Спрячь-ка понадежней сей царский подарок, — сказал денщику.