— Только что случились вещи, которые его расстроили. И ты добавишь беспокойства. Но, возможно, так и должно быть.

— Я… я не останусь, — сказала я, запинаясь и немного сердясь, так как теперь мне не надо было смотреть в холодные глаза Джастина. Сердилась я не только на него, но и на себя — смесь этих чувств была до боли знакома мне.

Мэгги изучающе смотрела на меня. Она отпустила мою руку сразу же, как я поднялась на ноги, и не сказала ни одного теплого слова и не сделала ни одного приветного жеста в мою сторону. Для этого не было и причин. Вся ее преданность принадлежала Джастину и еще больше Марку, который всегда был ее любимцем, что я знала слишком хорошо. Я, должно быть, находилась на самой низкой ступеньке в ее сознании. Но все же она удерживала меня здесь той ложью, которую она сказала Джастину.

— Почему ты приехала сюда сама? — спросила она спокойно. — Я бы привезла тебя.

— Я… я не знаю. Я думаю, что я вообще ничего не чувствовала долгое время. Пока не пришло твое письмо. Тогда же все снова начало ужасно болеть. Так бывает, когда ты замерзаешь до такого состояния, что ничего не чувствуешь, но когда кровь вновь начинает циркулировать, испытываешь сильную боль. Поэтому я не захотела ждать. Я не могла жить с такой болью. Я бы предпочла быть разгневанной. Я бы предпочла, чтобы со мной дурно обошлись, — а я знаю, что могу расчитывать на Джастина в этом отношении. Был ли он когда-нибудь великодушным или добрым? А теперь он дал мне именно то, в чем я нуждалась. И он сделал это сразу же. Мне предостаточно. Я поеду домой сейчас же!

Мэгги взяла мою левую руку в свои и стала ее с любопытством рассматривать. Она дотронулась до безымянного пальца, на котором уже не было обручального кольца, взглянула на ладонь, как будто бы она собиралась по ней что-то прочитать.

— Ты вся дрожишь, — сказала она. — Но никто не может быть в состоянии гнева всегда. Американцы слишком легко поддаются своим эмоциям, я думаю. Я полагаю, в этом причина, почему они так хорошо ладят с итальянцами и ирландцами. Ты всегда была из тех, кто говорит о любви и ненависти на одном дыхании и на высокой ноте.

Странное чувство раздражения поднялось во мне. Как любят англичане обобщать, говоря об американцах, даже Мэгги, которая большей частью относилась к нам восторженно.

На расстоянии послышались голоса возвращавшихся туристов. Мисс Дэвис на обратном пути хорошо поставленным голосом рассказывала об удивительных местах в Атморе. Мэгги выпустила мою руку.

— Иди с остальными. Войди с ними, когда Кэрил поведет их в гостиную к чаю. За это время я подготовлю тебе комнату. У тебя есть сумка?

— Но… но Джастин? — начала я.

Я помню ее доброжелательную улыбку, в которой, тем не менее, был налет язвительности и понимания.

— Поспеши присоединиться к группе, — сказала она.

Я не торопилась. Я медленно плелась за ними, зная дорогу очень хорошо, и все еще пыталась держать себя в руках, так как чувствовала себя обманутой интенсивностью своей реакции на все, что было. Я прошла мимо тисовых фигур и вернулась на террасу как раз вовремя, чтобы с последним человеком из нашей группы проследовать между белых колонн в широкий проем двери.

— Это знаменитый холл в Атморе, — говорила, как по обязанности, мисс Дэвис, и ее голос звучал более механически, чем в начале экскурсии.

Я стояла как раз в дверях длинной гулкой комнаты, которая соединяла два крыла дома. Потолок был высокий, украшенный затейливой лепкой. Через всю ширину холла величественно и грациозно вилась вверх изумительная лестница. Я стояла так, что носки моих туфель находились на ромбе из красного мрамора, чередующегося с белым. От меня простиралось огромное пространство, выложенное красным и белым мрамором, блестевшим в лучах солнца, которые падали из высоких окон по обеим сторонам холла.