Высотный дом встречал сонными ячейками бесчисленных окон и жильцами, вытаскивающим из кабин лифтов своих тявкающих питомцев на раннюю прогулку.

Я же был неудержим и настойчив: после продолжительного перезвона у дверей квартиры академика Фридмана, от которого проснулся весь коммунальный клоповник, я получил возможность зреть во всей красе гордость советской (б) физико-математической науки. Исаак Изральевич был мил, подслеповат, глуховат и богообразен и даже чем-то походил на снежинского академика Биславского. Впрочем, все старики похожи, как маленькие дети. Столичный ученый долго не понимал, что от него пытается добиться умалишенный молодой человек, мыкающийся по комнатам с перекошенным лицом: — Где Ирина Горациевна, дед?! — Ась? — Жена-то где? — А? — Супруга-а-а! — взревел я. — А-а-а, Ирочка, — и отмахнул в сторону окна, где истлевали куски ватного тумана. — Фьють! — Что за «фьють»? — Ась? — Жена где, спрашиваю?! — А? — Супруг-а-а! — Фьють, — повторил академик. — Улетела, — объяснил наконец. — Улетела? Куда улетела, пень?! — и тоже отмахнул рукой, чувствуя, что еще миг и на ватном одеяле тумана окажется сам дедушка. — Ась? Я понял, что есть проблемы, которые трудно решить сразу. Нужно успокоиться и подумать о чем-то вечном. Например, почему люди не летают. А если летают, то только самолетами Аэрофлота или другими авиакомпаниями? И пока размышлял на эту актуальную, как оказалось после, тему, столичный академик зашаркал в свой кабинет и вернулся оттуда другим человеком — другим по той причине, что тиснул в ухо слуховой аппарат. — Так вы о чем, молодой человек? Кстати, как вас зовут? Я представился и повторил причину моих волнений. — Нет проблем, Александр, — проговорил академик и передал мне листочек. И я испытал буквально неземное счастье, когда увидел на листочке детский старческий почерк: «Париж, рейс 1789, 08 час. 04 мин.» Смешно, однако академическая безупречная любовь к точным цифрам спасла мир. Когда я осмысливал каракули, раздался мелодичный бой курантов на Спасской башне — 8.00. — Старков, — сказал я по телефону, и говорил спокойно и внятно; когда ситуация погранична я прекращаю сжигать себя и других. Я как бы наблюдаю происходящее со стороны и в таких случаях, знаю, время останавливается. Старков, — и, назвав номер рейса, объясняю причину, по которой необходимо задержать вылет французского борта. Мне пытаются возражать. Я повторяю, что в самолете находится тот, кто нам крайне нужен. — Нестеровой Вадим Германович, — называю фамилию имя и отчество. И смотрю на ручные часы: с момента разговора прошла вечность в тридцать секунд, и понимаю, что Старков, знающий меня и мой голос в час Ч., сделает все, чтобы турбины лайнера были выключены, и уже потом после получасовой заминки гальские стюарды откроют люк в дюралюминиевый салон… — Исаак Изральевич, — спросил я, когда мне сообщили, что гражданин Нестеровой Вадим Германович, выбывающий за рубеж по паспорту Фридмана Льва Исааковича, возвращен на территорию России, — у вас есть сын? Лет так сорока? — Конечно, Лева. А что натворил, стервец таки такой? — Ничего, — потянулся от удовольствия. — А не угостите ли, Исаак Изральевич, коньячком. По пять капель, чтобы дух перевести.