Марсело видит со стороны то, что делали с ним, повторяются те же ужасные муки, те же чудовищные конвульсии.

— Довольно.

К парню подводят девушку.

— Как ее звать?

— Эстер.

«Эстерсита, тебе от мужчин обида», — напевает один из палачей.

— Помолчи ты, — говорит Толстяк.

— Где ты с ней познакомился?

— На фабрике.

— Какие у вас с ней отношения?

— Она моя невеста.

— И ничего общего с политикой, так?

— Ничего. Она просто моя невеста.

— И никогда не говорили о политике?

— Теперь все говорят о политике.

— Ах, так. Думаю, она знала, что ты член отряда монтонерос.

— Я не состою в их отряде.

Раздался веселый смех.

— Ладно, пусть так. Не будем спорить из-за чепухи. Разденьте ее.

Буццо закричал: «Не надо, не делайте этого!» В крике его слышалось отчаяние. Толстяк глянул на него и с ледяной вежливостью спросил:

— Ты что, думаешь помешать?

Буццо, покосившись на него, сказал:

— Конечно, сейчас я ничего не могу сделать. Но если когда-нибудь отсюда выйду, клянусь, я отыщу каждого из вас и прикончу.

На миг все остолбенели. Их лица выражали неимоверное веселье. Обернувшись к своим подручным, Толстяк спросил, чего они ждут. Платье на девушке разорвали в клочья. Марсело глядел, ужасаясь, и не мог отвести взгляда, словно завороженный. Девушка была из простых, из бедноты, но чувствовалась в ней какая-то скромная красота индеанок из провинции Сантьяго-дель-Эстеро. Да, конечно, Марсело теперь вспомнились несколько слов, произнесенных ею с акцентом, характерным для той провинции. Палачи, срывая с нее одежду, горланили, хохотали с нервной горячностью, особенно один мерзкий верзила орал: «Я первый!»

Когда тот, кого называли Турком, облизываясь и ошалев, набросился на нее, а его товарищи вокруг кричали, лапали девушку и мастурбировали, привязанный к столу парень завопил: «Эстерсита!» Марсело лишился чувств. С той минуты он утратил представление о времени и месте. То он опять оказывался в камере (в той же, что прежде?), где так же воняло экскрементами и мочой, то его снова пытали на столе, или били по животу, или выкручивали мошонку. Все смешалось — имена, которые ему выкрикивали, вопли, ругань, плевки в лицо. В какой-то момент он почувствовал, что его за волосы волокут по едва освещенному коридору и снова бросают на скользкий пол зловонной камеры. Ему показалось, что он там один. Но немного спустя, вглядываясь в темноту набрякшими, вылезающими из орбит глазами, которым все виделось в фантасмагорическом тумане, он различил сидящего на полу человека.

Тот что-то пробормотал. Его, мол, обвиняют в том, что он член РВС. Член РВС? И он на все отвечал «да», очень испугался. Что теперь будет? Тон его был умоляющий, извиняющийся.

— Да, — пробормотал Марсело.

— Что — да? — спросил тот.

Что ничего страшного, не надо тревожиться.

Сосед по камере замолчал. Они опять услышали вопли, перемежавшиеся интервалами тишины (кляп во рту, подумал Марсело). Он услышал, что сосед подползает к нему.

— Как тебя звать? — спросил тот.

— Марсело.

— Сильно тебя пытали?

— Более или менее.

— Ты кричал?

— Конечно.

Сосед замолчал. Потом сказал: «Хочу помочиться и не могу».

Марсело дремлет — как будто он плывет над пылающей пустыней, ощетинившейся языками огня. Но вот его будят пинками. Опять они явились. Сколько времени прошло? День? Два? Он не знает. Он хочет одного — умереть сразу.