Все было такое же и все было другое. Потому что на скромной железной дороге были все те же самые вагоны и рельсы, те же конструкции, те же краски. Только все поизносилось и постарело. Но не так поизносилось и постарело, как люди, жившие и страдавшие в тот же период времени. Ибо, думал он, люди изнашиваются больше, чем вещи, и быстрее исчезают. Так, неказистое венское кресло, завалявшееся в мансарде, напоминает о покойной матери, которая любила в нем сидеть. Однако напоминает с неуместной патетикой. Какая-нибудь китайская ваза, любая безделица, видевшие великую любовь и интенсивно вибрировавшие в могучей ауре, распространяемой на простые предметы страстями людей, потом с тупым упорством вещей переживают нас и возвращаются в свойственную им незначительность, столь же непрозрачные и бездуховные, как театральные декорации после того, как закончилось волшебство пьесы и огней рампы.

Да, эти вагоны все такие же, как прежде, но люди изменились или вовсе исчезли. И главное, я сам стал другим. Многие грандиозные катастрофы обрушили в его духе один город за другим, подобно тому, как засыпаны землей и разорены пожарами и грабежами девять Трой. И хотя обитатели древних руин, казалось бы, живут, как все люди, под ними, где-то внизу, иногда слышится глухой ропот или обнаруживаются остатки костей и обломки некогда горделивых дворцов, или доносятся слухи и легенды об угасших страстях.

По мере того, как он удалялся от Буэнос-Айреса, станции все больше приближались к архетипу станций в пампе — подобно последовательному ряду эскизов художника, который ищет осаждающий его образ, притаившийся в глубинах души: лавка из небеленого кирпича на другой стороне немощеной улицы; местные крестьяне в шароварах и черных широкополых шляпах, задумчиво ковыряющие в зубах сухой щепочкой; двуколка и лошади, привязанные к ограде деревенского магазина со всевозможными товарами; цинковые навесы, экипаж со складным черным верхом, станционный служащий без пиджака, держащий правой рукой цепочку колокола.

Но вот, наконец, показалась платформа Санта-Ана, и тогда с жадной энергией вторглось в его душу детство, ибо эта станция близ усадьбы «Санта-Брихида» это уже Ольмосы и Хеорхина позади толстого белобрысого управляющего, всегда смеющегося и приговаривающего: «Но в чем же дело, а?» Он, похлопывая себя по бриджам и покачивая плешивой головой, был человеком без каких-либо других атрибутов, и сохранился в памяти Бруно единственно потому, что позади него, возле куста клематиса, он впервые в жизни увидел робкую, худенькую рыжую Хеорхину. Да, эти сельские места связаны для него с людьми, имевшими в его жизни самое большое значение. И хотя теперь от усадьбы «Санта-Брихида» остались лишь остов дома да те шестьсот гектаров земли, до которых во времена его детства она сократилась, и принадлежала усадьба уже вовсе не Ольмосам и не Пардосам, а людям, совершенно чуждым судьбе тех прежних, людям безымянным и ему неизвестным. Ибо те поля, на которых при набеге индейцев убили маленькую Брихиду, та пампа, по которой в прежние времена мчались конные отряды капитана Ольмоса, та земля, с которой ушел капитан со своими сыновьями Селедонио и Панчито, чтобы больше никогда не вернуться и чтобы присоединиться к Лавалье, теперь столь же чужды его семье и его судьбе, как некоторые улицы Буэнос-Айреса, носящие имена членов его рода, однако произносят эти имена вечно спешащие и равнодушные люди, съехавшиеся со всех концов света в поисках богатства, люди, которые чаще всего рассматривают свою жизнь здесь как временное пребывание в захудалой гостинице.