|
Я говорил вам, что родился в Голландии, но меня не тянет туда, может быть, потому, что детство и раннюю молодость я провел в Цесарии. Потом служил в Пруссии. Служба надоела, и я стал скитаться, как цыган. Вояжировал я по Франции, Гишпании, по Италии. Соскучился и там. Дай, думаю, проберусь в Россию — страна неведомая, обычаи мне незнакомые. И вот я уже пять лет в России. Русский язык, хоть и труден он, но мне дался скоро, и видите, что я говорю, как русский. Много за это время я успел перечитать по-русски, многое из Державина наизусть знаю… Но стал я и в России скучать… Не знаю, где и деваться. И надумал я закатиться в Турцию, только не знаю, каким путем. Хотелось бы вот так, по этому синему морю, да боюсь, что опять Россия начнет войну с Турцией, и тогда я не знаю, как и быть.
Он замолчал. Далеко в море белели паруса. — Вон под теми бы парусами и улететь далеко-далеко, — продолжал он задумчиво, — недаром Милашевич называет меня мечтателем… Может быть, это и правда… Но меня всегда тянет к чему-то неведомому… — И вам никогда не жаль расставаться? — тихо спросила молодая женщина. — С кем? — Ну… со знакомыми… с родными… — У меня нет родных, один отец, да и с тем я чуть ли не с детства не видался. — А друзья? — спросила еще тише. — Какие у бродяги друзья! — Ну… хоть бы Милашевич. — Милашевич добрый малый, только… да что об этом говорить! Я ведь отпетый. Занятый своими собственными думами, он ничего не замечал. Между тем Ляпунова, нервно теребя свой платок, с трудом удерживалась, чтоб не заплакать. — А разве вы никого не любили? — спросила она чуть, слышно. — Э! Добрая Марья Дмитриевна, эта роскошь не для бродяг. Он машинально поднимал с земли камни и сбрасывал их с обрыва. Брошенные камни, стремительно низвергаясь по отвесу, срывали на пути другие камни, и все это с грохотом падало в море. Вдруг ему показалось, что около него кто-то тихо всхлипывает. Подняв голову, он увидел, что Ляпунова, припав лицом к платку, беззвучно рыдала. — Марья Дмитриевна, что с вами? — испуганно спросил он. Молодая женщина не отвечала. Только голова ее и плечи подрагивали. — Ради Бога! Марья Дмитриевна! Вам нездоровится. Он хотел было отнять ее руки от лица, но она еще с большей силой припала к ним и продолжала плакать. — Дорогая! Марья Дмитриевна! — Оставьте меня! Вам никого не жаль… — Милая! Добрая моя, я не знал, я не смел… — Поезжайте в Турцию!.. Там найдете себе турчанку… Бледный, с дрожащими губами, он вскочил на ноги, в одно мгновение поднял с земли рыдающую женщину и понес ее, сам не зная куда, осыпая поцелуями ее плечи и щеки… — Милый! Милый!.. Разве ты не видел… Море продолжало с ровным, гармоническим рокотом набегать на скалистый берег, чайки кричали, белые паруса убегали все дальше, дальше…
X. "Я ЧЕРВЬ, Я РАБ…"
Фон Вульф не уехал в Турцию. Напротив… Ровно через год после описанной нами сцены на месте бывшего храма Ифигении в Тавриде мы встречаем этого барона в странной, неожиданной обстановке, и притом в странном виде… Барон в Москве, под арестом… Он пьян и бушует в арестантском помещении московского нижнего надворного суда. Одет он в гусарскую форму. Вместе с ним бушует другой офицер. — Какова сторонка! — кричит фон Вульф, шагая из угла в угол довольно просторной комнаты, «офицерской», и ероша свои пепельные волосы. |
