Как бы то ни было, пир вышел на славу. Особенное оживление трапезе придавали неугомонная Дуня и Макар. Последний, по своей мешковатости и тупости, никак не мог войти в роль заговорщика и, говоря с Дуней, постоянно называл ее "барышней".

— Как ты смеешь, олух, называть меня барышней, — озадачила она его, — я сержант.

— Виноват, барышня… то бишь сержант, — поправлялся Макар.

Все смеялись, и Макар приходил еще в большее смущение.

Наконец лошади были готовы, и наши путешественники снова двинулись в путь.

Солнце было еще довольно высоко, когда они приехали в село Знаменки, имение Ляпуновой. Марья Дмитриевна тотчас же послала за священником, небольшой, но чистенький домик которого стоял в зелени как раз против барского дома, недалеко от церкви. К священнику послана была Дуня, которой наказано было, чтобы батюшка захватил с собой обыскные церковные книги, так как генеральша-де приехала в свою вотчину венчаться.

Отец Иринарх, сухой, с живыми серыми глазками старичок, явился вместе с Дуней, которая очень забавно изображала из себя мужчину, бравируя и голосом, и движениями.

Подойдя под благословение и познакомив отца Иринарха с женихом, Марья Дмитриевна сказала о цели своего приезда в вотчину.

— Благое дело, матушка, ваше превосходительство, — отвечал отец Иринарх, — сказано бо не добро быти человеку едину.

— Да, да, батюшка, у меня же хозяйство, — как бы оправдывалась генеральша, — а я женщина, сами знаете.

— Как же, как же, матушка. Ваше же дело молодое, и Господь благословит ваше благоначинание… Так угодно будет приступить к обыску?

— Да, батюшка, сделайте милость. Вон на столе и чернильница.

Отец Иринарх подошел к столу, разложил на нем обыскную книгу, вынул из кармана футляр с очками, достал оттуда нечто вроде двух огромных стекол телескопа и возложил эти орудия смотрения на свой сухой; нос, который от этого стал таким жалким, точно он попал под колеса. Умостившись около книги и испробовав перо на особой бумажке, начертав неизбежную в этом случае фразу:

батюшка стал что-то писать в книге, выставив номер, месяц и число.

— Как прикажете ваше сиятельство записать? — обратился он к Вульфу.

— Барон Федор Иванович фон Вульф.

— Холосты или вдовствуете?

— Холост.

— Сколько имеете лет от роду?

— Сорок один.

— В каком чине изволите обретаться и какого вероисповедания?

— Римско-католического.

— Так-с… А чин вашего сиятельства?

— Из прусской службы я вышел майором.

— Так вы изволите быть иностранцем, не российским подданным?

— Да, я иностранец.

Отец Иринарх положил перо. Он был в недоумении и не знал, что ему делать.

— Простите, ваше превосходительство, — обратился он к хозяйке, — я в затруднении.

— Почему же, отец Иринарх? — спросила Марья Дмитриевна дрогнувшим голосом.

— Не дерзаю-с, матушка.

— Что же? Ведь у нас свидетели!

— Не дерзаю-с преступить консисторские указы, законы-с… Конечно, я не смею полагать, чтобы их сиятельство, так сказать, сокрыли…

— Что сокрыли?

— Вступление в брак… так сказать, в ихней земле… потому ежели… Паче же, матушка, во избежание сумления, не благоволят ли их сиятельство предъявить свой пачпорт.

И Марья Дмитриевна, и фон Вульф замялись.

— Паспорт, вы говорите?.. Да… Но, к сожалению, я забыл его в Москве, — видимо, сбивался последний.