|
, приводит принадлежащую Петрову оценку положения в КНДР: «Несмотря на то, что перемирие было заключено почти три года назад, сохранение принципов работы военного времени остается основной характеристикой политической и экономической жизни. В чем это проявляется? Главным образом в чрезмерном культе личности и единоличном руководстве, а также в вытекающих из этого следствиях. По мнению товарища Петрова из советского посольства, ярко выраженный культ личности вполне объясним и приемлем, в определенной степени, во время войны, но сейчас он все больше мешает развитию (выделено мною. – А. Л.). Следствием этого является сосредоточение вокруг высшего руководства подхалимов, принимающих все без критики и не смеющих возражать [лидерам]. Сложившаяся атмосфера не пригодна для развития критики и самокритики, а высшему руководству сообщается только о позитивных событиях» . Эти замечания Петрова подозрительно похожи на его записи, касающиеся встречи с Ли Пхиль гю. Он либо встречался с таким мнением ранее, либо изложил слова Ли Пхиль гю в соответствии с собственным восприятием ситуации в КНДР. Так или иначе, из венгерского документа становится понятным, что А. М. Петров симпатизировал планам оппозиции или, по меньшей мере, разделял некоторые из опасений, которые испытывали ее лидеры.
Однако, принимая во внимание ту ситуацию, что тогда существовала в советском посольстве, можно предложить и другую трактовку действий А. М. Петрова. Такое его поведение, скорее, объясняется карьерными соображениями, а не идеологическими и политическими симпатиями к оппозиции (хотя цитировавшийся выше венгерский документ не оставляет сомнений в том, что такие симпатии у А. М. Петрова действительно имелись). Возможно, после встречи с Ли Пхиль гю Петров не хотел составлять традиционную «Запись беседы», так как опасался осложнений. Нападки Ли Пхиль гю на Ким Ир Сена были очень резкими и документальное подтверждение столь взрывоопасной критики могло быть опасным для самого Петрова. В той обстановке неопределенности, что царила летом 1956 г., его могли обвинить, например, в том, что он не дал отпор Ли Пхиль гю либо же, наоборот, не поддержал его с должной решительностью. В любом случае необычность разговора требовала принятия экстраординарных мер, которые по определению были рискованными. Поэтому представляется вероятным, что Петров решил подождать дальнейшего развития событий, возможно, надеясь на то, что в ближайшем будущем ситуация несколько прояснится. В конце концов, если верить рукописному документу, 14 июля Ли Пхиль гю не упоминал о существовании организованной оппозиции Ким Ир Сену, так что его слова можно было воспринимать как частное мнение одного из корейских чиновников второго эшелона – мнение резкое, но политически относительно малозначимое. Поэтому у Петрова были некоторые основания для того, чтобы занять выжидательную позицию в надежде на то, что кризис разрешится сам собой. Когда неделю спустя ситуация приобрела драматический оборот и стало очевидным, что у беседы с Ли Пхиль гю будут политические последствия, А. М. Петрову пришлось все таки составить соответствующий документ. При этом он: а) изменил дату беседы (если наша реконструкция событий верна – для того, чтобы скрыть свое изначальное нежелание записывать беседу); б) вставил в текст беседы несколько замечаний о некоей организованной антикимовской оппозиции, о существовании и деятельности которой к тому времени ему уже стало известно; в) сгладил наиболее острые высказывания Ли Пхиль гю. Мне кажется, что с наибольшей вероятностью действия Петрова могут быть объяснены сочетанием карьерных мотивов и политических симпатий, однако с уверенностью говорить об этом пока нельзя. Как уже говорилось, в данный момент мы не можем с уверенностью судить об отношении Советского Союза к «августовскому заговору». Еще более важным (и еще менее ясным) является вопрос о том, какую роль в произошедших событиях играло руководство Китая. К сожалению, мы не располагаем документальными материалами, которые могли бы пролить свет на позицию Пекина. |
