Я провел целое утро в поисках Воана, обследуя подъездные дороги аэропорта. С парковочных площадок бензоколонок на Западном проспекте я разглядывал встречный поток машин, колесил вокруг Океанического терминала с его смотровой платформой, надеясь увидеть, как Воан подстерегает заезжую звезду или политика.

Вдалеке по ничем не заслоненному изгибу моста развязки медленно двигался поток машин. Я почему‑то вспомнил, как Кэтрин однажды сказала, что она не будет удовлетворена до тех пор, пока не совершит каждый мыслимый в этом мире акт совокупления. Где‑то здесь, на стыке бетона и строительной стали, в этом тщательно размеченном ландшафте дорожных знаков и подъездных дорог, общественной иерархии и потребительских товаров, движется в своей машине, словно посланник, Воан. Его локоть, весь в рубцах, покоится на хромированной раме окна, он курсирует по дорогам, надеясь увидеть за немытым стеклом акт насилия и секса.

Отказавшись от попытки найти Воана, я поехал в Шефертон, в студию. Ворота загораживал огромный поломанный грузовик. Из кабины висел шофер и кричал на двух рабочих. На прицепе грузовика лежал черный седан «ситроен паллас». Его длинный капот был смят в лобовом столкновении.

Как только я припарковался, ко мне подошла Рената:

– Что за ужасная машина! Это ты ее заказал, Джеймс?

– Она нужна для фильма с участием Тейлор – сегодня после обеда состоится массовая автокатастрофа.

– И она поедет в этой машине? Не выдумывай.

– Она поедет в другой машине, а эту снимут для кадров, которые последуют за автокатастрофой.

В тот же день, но чуть позже мне припомнилось покалеченное тело Габриэль. Я как раз смотрел через плечо гримерши на бесконечно более роскошную и ухоженную фигуру киноактрисы, сидящей за рулем разбитого «ситроена». С приличного расстояния на нее смотрели звукооператоры и осветители, словно они были свидетелями настоящей аварии. Гримерша, утонченная девушка с добродушным чувством юмора – такая непохожая на больничных медсестер – трудилась над наложением ран больше часа.

Актриса неподвижно сидела в водительском кресле, последние штрихи кисточки завершали трудоемкое кружево кровавых струек, которые красной вуалью спускались с ее лба. Маленькие ладони актрисы и предплечья были отмечены тенями искусственных синяков. Ее тело уже начало принимать позу жертвы автокатастрофы, пальцы слабо пробегали по потекам кроваво‑красной смолы на коленях, бедра чуть приподнялись над виниловым сиденьем, словно она внезапно ощутила под ними обильную влагу. Я смотрел, как она прикасается к рулю, чтобы руками понять его форму.

В ящике под выгнувшейся приборной панелью лежала пыльная замшевая женская перчатка. Представляла ли себе актриса, сидя в машине в ожидании бутафорской смерти, как выглядела настоящая жертва аварии, в которой до неузнаваемости смяло эту повозку, – какая‑нибудь пригородная домохозяйка‑франкофилка или, возможно, стюардесса компании «Эр Франс»? Повторяла ли она инстинктивно позы той покалеченной женщины, пытаясь воссоздать на своем неповторимом теле травмы ничем не примечательной аварии, быстротечные синяки и швы? Она сидела в разбитой машине, словно божество в святилище, подготовленном для нее возлиянием крови одного из младших членов секты. Хотя я стоял в двадцати футах от машины, возле звукооператора, я видел, как уникальные контуры ее тела, казалось, преображали расшибленную машину. Левая нога актрисы покоилась на асфальте, стойка двери огибала контур самой двери и конструкцию панели, избегая прикосновения к ее колену, словно машина сама деформировалась, извивалась вокруг ее тела в почтительном жесте.

Звукооператор развернулся на каблуках, ткнув меня под локоть микрофонной стойкой. Пока он извинялся, мимо меня протолкался посыльный в униформе. На шоссейном перекрестке, построенном здесь, на противоположном конце двора, завязалась перебранка. Молодой американец, ассистент продюсера, ругался с темноволосым мужчиной в кожаной куртке, который пытался воспользоваться своей камерой.