Когда над последними автомобильными пробками спустились сумерки, Воан окончательно проснулся. Я отвез его домой. Квартира его представляла просторную однокомнатную студию на верхнем этаже высокого дома с окнами на реку к югу от Шефертона. Комната была завалена бесхозным электронным оборудованием – электрические печатные машинки, компьютерная клавиатура, несколько осциллографов, магнитофоны и кинокамеры. На незастеленной кровати кучей лежали мотки провода. Полки на стенах были забиты учебниками по точным дисциплинам, подшивками технических журналов, дешевыми научно‑фантастическими книжками и перепечатками его собственных работ. Мебели Воан не придавал никакого значения. Хромированные и виниловые стулья выглядели так, как если бы их наугад выхватили из витрины пригородного универмага.

Над квартирой витал дух нарциссизма Воана – стены мастерской, ванны и кухни были увешаны его фотографиями, кадрами из телепрограмм, бледными газетными вырезками, изображающими его на съемочной площадке, под кистью гримерши, темпераментно разговаривающего с продюсером. Что бы он ни делал, он ни на минуту не забывал о присутствии фотографа. Все эти снимки датированы временем до аварии Воана, словно следующие годы стали мертвой зоной, периодом, когда его стремления переместились за рамки тщеславия. Однако когда он двигался по квартире, принимал душ или сменял одежду, то продолжал неловко заботиться о своих образах: он поправлял загибающиеся уголки, словно боялся, что со снимками что‑нибудь случится, его собственная неповторимая личность перестанет что‑либо значить.

Когда мы тем вечером ездили по автострадам, я видел, что Воан пытается нацепить на себя бирку, закрепить свою неповторимость, отметив ее каким‑то внешним событием. Слушая радио, он полулежал возле меня на пассажирском сиденье, зажигая первую свою сигарету. На свежий аромат тщательно вымытого тела наложился сперва запах гашиша, а потом и спермы, увлажнившей в паху его брюки, когда мы проезжали место первой автокатастрофы. Пока я вел машину по сети переулков к месту следующей аварии, в моей голове поселился сгоревший гашиш, и я думал о теле Воана в ванной его квартиры, о тяжелом шланге его члена, торчащего из мускулистого паха. Шрамы на его коленях и бедрах казались маленькими ступеньками, ступеньками на этой лестнице отчаянного наслаждения.

К раннему утру мы увидели три автокатастрофы. В моем одурманенном мозгу еще циркулировала мысль о том, что мы разыскиваем Сигрейва, но на самом деле я знал, что Воан уже утратил интерес к дублеру. После третьей катастрофы, когда разъехались машины полиции и скорой помощи и последний ночной водитель грузовика вернулся в свою кабину, Воан докурил сигарету и, пошатываясь, побрел по отливающему маслом бетону к балюстраде шоссе. Тяжелый седан с немолодой дантисткой за рулем занесло через ограду вниз, на запущенный палисадник. Я смотрел с пробитой балюстрады, как Воан спустился к уже поставленной на колеса машине и бродил вокруг нее по достающей до колес траве. Он поднял забытый полицейскими кусок мела. Воан ощупывал ладонями острые края потрескавшегося стекла и металла, трогал смятую крышу и крылья. Остановившись на минуту, он помочился в темноту на еще теплую радиаторную решетку, подняв в ночной воздух облачко пара. Он посмотрел на свой полувозбужденный член, оглянулся и, недоумевая, кивнул мне, словно просил идентифицировать этот странный орган. Он положил член на правое переднее крыло автомобиля и на черном лаке очертил мелом его контуры. Внимательно изучив рисунок, он, удовлетворенный, пошел вокруг машины, отмечая силуэтом члена двери и треснувшие стекла, крышку бака и задний бампер. Держа свой член в руке, тем самым предохраняя его от острого металла, Воан взобрался на переднее сиденье и стал рисовать силуэт своего члена на приборном щитке, отмечая эротическую сердцевину катастрофы или полового акта, празднуя бракосочетание своих половых органов и разбитой черепом приборной доски, на которой умерла немолодая дантистка.