|
Тряпица покрывала срам спереди – вот и все утепление. Киприан, не обращая внимания на драгоценные шубы бояр, на бердыши стрельцов, протиснулся к проруби и сел голым задом на снег. Сел, ощерился улыбкою Никону, цапнул недобрым взглядом царя, опустил ноги в прорубь, поболтал ими и съехал потихоньку в купель. Погрузился с головою раз, другой, третий. К Киприану потянулись руки, подхватили, вытащили. Кто-то пытался отереть ему тело, кто-то набрасывал на плечи шубу. Киприан, смеясь, погрозил пальцем Никону, а на царя же опять глянул тяжело, похмельно, будто видел впервые, будто не узнал, не разглядел как следует.
«К чему бы?» – всполошился в душе Алексей Михайлович, но оказалось, к хорошему. Уже на следующий день во время обедни государю принесли радостную весть: ополчась, поляки напали на Вильну, но были крепко биты, и многие из них сдались в плен. Алексей Михайлович послал к Никону в алтарь дьякона просить, чтоб после обедни патриарх отслужил благодарственный молебен. Никон уже знал о победе, более царя знал. Царю о виленском деле доложили устно, а патриарху принесли воеводскую отписку. Предвкушая великие радости, Никон облачился в новый саккос и поглядывал из алтаря за царем. И вот когда Алексей Михайлович взялся, по своему обыкновению, оправлять перед иконами свечи – какую зажигал, с какой нагар удалял, какую гасил, – патриарх, сияя башнеподобным клобуком, вышел из Царских врат с воеводскою грамоткою и зачитал прилюдно удивительный рассказ о сражении под Вильной. Воевода, смущенный легкостью победы, а еще более смятением и безоглядным бегством прежде совсем не робкого польского войска, спросил пленных, откуда у них такие страхи перед русскими. И сказали ему: «Мы не от тебя, воевода, бежали, не от стрельцов твоих. Бежали от страха перед небесной ратью, ибо над твоим воеводским войском блистало в небе доспехами необоримое воинство с царем Алексеем и Михаилом Архангелом впереди». Голос Никона дрожал от восторга и ликования. Алексей Михайлович, слыша такие слова, заплакал от радости. Принял тотчас патриаршее благословение, расцеловался с Никоном, и обильные слезы их смешались. Певчие грянули многие лета царю и патриарху. Причем царя рекли самодержцем Великой, Малой и Белой России. И Алексей Михайлович крикнул певцам: – Патриарху Никону пойте так же, как и мне: патриарх Великой, Малой и Белой России! И певчие пели. И то было славное для всех русских величание.
19 Пело у государя сердце. Ночью, лежа с Марией Ильиничной в постели, не утерпел, похвастал: – Слышь, Ильинична! Вот оно как – Богу-то молиться всем сердцем. Ты Богу слово и душу, а Бог тебе – жизнь и благополучие. Такое нехитрое дело, да не всяк истину сию разумеет. Сказал и примолк. Уж больно все хорошо! К добру ли? – Ты что? – спросила Мария Ильинична, почуяв в муже затаенную тревогу. – Пойду погляжу, кто нынче в карауле стоит. – Ты же сам стрельцов в свой полк собираешь. – Да уж, конечно, сам. – Государь повернулся на спину, но тотчас и поднялся. – Береженого Бог бережет. Не поленился одеться, вышел в комнату перед спальней. Из-за стола поднялся Артамон Матвеев. – Доброй ночи, государь. – И тебе доброй ночи, Артамон, – и поглядел вопросительно. – Я посты с полчаса назад проверял. Все спокойно, государь. – Пошли еще поглядим. Караульщики молодец к молодцу. Все на местах, глаза ясные, ни одного дремой не сморило. Вернулись в покои. – Я с Антиохийским патриархом в Савво-Сторожевский монастырь собираюсь сходить… Твой полк со мной пойдет. Изготовься. Государь сел за стол, за которым нес караул Матвеев, поглядел в книгу, что осталась открытой. |
