«Дерево, которое ты видел, было большое и крепкое, высотою своею достигало до небес и видимо было по всей земле. На котором листья были прекрасные и множество плодов, и пропитание для всех, под которым обитали звери полезные и в ветвях которого гнездились птицы небесные. Это ты, царь, возвеличившийся и укрепившийся, и величие твое возросло и достигло до небес, и власть твоя – до краев земли». Книга пророка Даниила?

– Даниила, государь.

– Как удивительно! Прочиталось не то и не другое, а вот это самое.

Чуть хмурясь, но глазами сияя, Алексей Михайлович прошел в свой кабинет, зажег свечу. Бумага лежала, ожидая пера и чернил. Государь подумал и написал: «Ясак Якова Павлова сына Соловцова – махай, махай. Ясак Семена Федорова сына Полтева…» По фамилии пусть будет! И пароль и отзыв: Полтев – Полтев. А каков ясак Артамона?

И улыбнулся.

Закончив роспись стрелецких голов и их сторожевых кличей – ясаков, спрятал бумагу в сундук, сундук запер, ключ спрятал. Вошел к Матвееву.

– Запомни, Артамон! Твой ясак: божедом. Тебе скажут: «Божедом», и ты отвечай: «Божедом». У всякого стрелецкого головы будет теперь свой ясак. Остеречься лишний раз не грех – война ведь идет.

Погладил вдруг Артамона по голове:

– Ты у меня добрый слуга. Богу верные люди угодны.

Притворил за собой дверь тихохонько: Мария Ильинична посапывала во сне, как ребеночек.

20

12 января у царя всегда был пир. Любил и величал милых своих сестер Алексей Михайлович, а к Татьяне Михайловне, младшей, сердцем лепился – веселый, легкий человек. Она и в страданиях светла.

Зимние праздники в царском семействе чередой, но молодому праздники не в тягость. Все посты у царя с огнем, все праздники с жаром.

На Симеона и Анну 3 февраля давали пир в честь дочери Анны, младшенькой. 12 февраля, в память Алексея Московского и всея России чудотворца, именины царевича Алексея, пир на весь мир. 1 марта именины старшей дочери Евдокии, 17-го – именины самого государя. И это только домашние торжества…

В любимый Савво-Сторожевский монастырь отправился 17 января. Здесь 19-го праздновали память обретения мощей святого.

Плыть в возке по накатанной дороге, среди белых снегов, когда небо склоняется к путнику, а земля бежит прочь за спину, – душе и сердцу великое успокоение. Будущее перед глазами, а прошлое уши ветром щекочет. Воздух пахнет лошадьми и корочкой наста. А наст – это привет весны.

«Упрямый человек, – с легкою досадой думал Алексей Михайлович о Никоне. – Не успел, чай, умориться от бесед и дружества со своим государем. Нет бы вместе почтить любимую царскую обитель! Как же! Свои любови ему дороже. В Иверский монастырь попёхал. Ему двести верст ближе, нежели сорок с царем в одном возке».

– Ну да ладно! – сказал государь вслух и, всполошась под собольими пологами, толкнул в спину сидящего возле кучера Артамона Матвеева. – Пошли-ка без мешканья человека в Москву. Пусть патриарх Макарий, антиохиец любезный, соскочит с печи да к нам спешит, к Савве. Савве на небесах то пришествие будет в радость.

Матвеев тотчас спрыгнул на край дороги исполнять монаршую волю, а монарх потянулся в собольем тепле да и задремал – по-ребячески, с улыбкою.

Березы перед глазами пошли… Между березами стоял белый старец, сложа пальцы длани для архиерейского благословения. У Алексея Михайловича дух захватило – осенит ли? Старец поднял руку еще выше и повернул вдруг голову через плечо, поглядел в лес.

Царь Алексей потяжелевшим тотчас телом потонул в соболином меху, ласковом да темном. Берлога погрезилась, медвежьи, тускло светящие глазки. Косматая лапа с аршинными когтями потянулась за голову, чтоб содрать волосы от загривка до самого лба.