Спустя час гайдук принёс в дом Волынского икону. Губернатор принял её, поставил в угол.

— Вот дрянь пузатая! Кое-как уговорил этого настом геля! — выругался с удовольствием, и глаза у него загорелись, как у хищника.

— Да ведь грех, Артемий, зариться на такое ред постное добро! — испуганно предостерегла мужа Александра Львовна.

— У тебя на всё грех! — одёрнул он её. — Повесь— ка икону, да молись на неё денно и нощно. Икона-то царская, самого царя Грозного, руками его облапанная. Будешь на неё молиться — глядишь, будущего царя родишь! — Волынский так выразительно глянул на жену, что она и не поняла: шутит или правду говорит.

Пришёл срок — супруга губернатора разродилась девочкой. Артемий с усмешкой буркнул: «Вот тебе и царь-государь без стручка!» Позвал гайдуков и велел отнести икону в монастырь.

IV

Капитан-лейтенант Соймонов под полными парусами с двумя пехотными батальонами удачно прошёл до Гилянской провинции. Корабли встали на якорь в бухте Решта. Горожане, сбежавшиеся к берегу, враждебно встречали гостей, держа в руках ружья: знали, что русские приплыли по приглашению Тахмасиба, но кто он такой! Всего лишь принц. Быть ли ему шахом — одному Аллаху известно. А пока что Персией управляли афганцы. Гилянский губернатор стал собирать силы, чтобы изгнать русских солдат, а тем временем в Реште объявились Тахмасиб, шахский визирь и назначенный посланником в Россию Измаил-бек. Соймонов принял на корабль шахского посланника со свитой. Ночью отправился в сопровождении двух скампавей в Санкт-Петербург. Полковник Шипов двумя батальонами отбил ночную атаку персиян, обратил их в бегство и укрепил ворота и стены караван-сарая, в котором жили царские солдаты. Наступило затишье. Пока персияне собирались с новыми силами, по Кавказу и персидским провинциям прокатился слух: в Санкт-Петербурге русский царь ведёт переговоры с персидским посланником, в которых участвует и представитель Турции, поэтому возможен вечный мир. На время прекратились стычки между царскими солдатами и горцами на всём Каспийском перешейке.

Донские казаки и калмыцко-туркменский отряд стояли всю зиму на Тереке, в Тарках и Дербенте. Четыре сотни туркмен охраняли строящуюся крепость Святые Кресты. С наступлением весны Берек-хан с разрешения командования взял с собой две сотни и отправился на Куму: причина была веская — император Пётр Великий выдал туркменам грамоту на переселение в южно-русскую степь.

Берек-хан ехал домой и сердце у него то воспламенялось от радости, то холодело от горя. Радостью была царская грамота, горем — потеря родного брата. Плавучий госпиталь, в котором находился вместе с другими ранеными Мурад, потерялся во время шторма и в Астрахань не пришёл. Берек-хан думал о матери: «Увидев меня, она прольёт слёзы радости, но услышав о потере Мурада, тут же прольёт слёзы горя».

Древняя дорога, превращённая за тысячелетия конскими копытами чуть ли не в овраг, то тянулась вдоль берега моря, то отдалялась от него к предгорьям. Дорога подходила к малым речкам и терялась около бродов, а на другом берегу вновь появлялась и вела всё дальше на север. Но вот засверкало на горизонте устье Кумы, раздроблённое на сотни мелких озёр, заросших камышами. Тучи птиц тёмными облаками перемешались над болотистой низиной, заслоняя синее небо. Где-то там, в речной низине на берегах Кумы, лепились четыре туркменских аула. С севера туркмен прижимали калмыки, с юга — кара-ногайцы, Берек-хану на радостях верилось и не верилось, что по приезде в аул поднимет он в дорогу своё племя, уйдёт в русские степи и позабудут туркмены о скудной Куме. «Ай, будь что будет! — мысленно говорил Берек-хан. — В русской степи поселимся, но и кумыкскую реку не оставим: зимовать на ней можно. Всё-таки Кума — наша вторая родина».