— Комаров тут бог знает сколько… да крупные какие!

— Над чем это вы смеялись с кузиной? — спросил, опорожнив рюмку, Пётр, зажёвывая холодной бужениной. — Я там с людьми о сердитых делах говорил, а вы — хи-хи да ха-ха-ха!

— Не говори, насмеялись мы с ней вдоволь. Пришла в сумерках. Бросилась целовать мне руки и в слёзы ударилась. «Опозорил меня… Не успела в Астрахань ногой ступить, а уже опозорил». Спрашиваю, что с нею, а она в ответ: «Артемий опозорил! Ездил послом к шаху в Исфагань с метрессой… с развратницей здешней, астраханской. Персы брезгливо плевались на неё, а ему всё нипочём!»

— Неужто Артемий девицу с собой возил? — не поверил Пётр.

— Ещё какую! Если верить твоей кузине, то развратнее её в Астрахани другой девки нет. Прибежала кузина к тебе с жалобой, чтобы ты сослал на каторгу эту метрессу, но я её охладила. Сказала, что Артемий ездил в Исфагань четыре года назад, тогда ты ему и во сне не снилась. А она своё: «Он человек высоких дворянских кровей, потому должен знать, что когда-нибудь женится на высокородной дворянке».

— Сашка, небось, прежде чем к нам на корабль пожаловать, Артемию все свои обиды высказала, — предположил Пётр.

— Ещё как! Не только высказала, но и пощёчину залепила. А он и глазом не моргнул, только удивился: «Да ты что, Сашуля, со мной были только обезьяны, подаренные шахом. Старый павиан с длинной шерстью до половины спины, и чёрная мартышка с сивой бородой».

Пётр брови приподнял, дивясь изворотливости Волынского, и царица защебетала ещё озорнее;

— Помнишь, сразу по возвращении из Персиды Артемий письмо мне прислал? Достал, мол, для тебя матушка-государыня арапа с арапкой, но поелику арапка беременна, то пришлю их всех, когда она разродится. Вспомнила я о его письме, да и сама усомнилась. Говорю кузине: «А может, Артемий и арапку обрюхатил?» Сказала и сама своих слов испугалась, а кузина вздрогнула и принялась хохотать. Глядя на неё, и я рассмеялась. Вот тогда ты и услышал наш смех.

— Арапку, говоришь? — переспросил Пётр и тоже засмеялся от души.

II

К середине июля по большому волжскому протоку Бахтемиру потянулись к морю ластовые суда с провиантом и боеприпасами. Сопровождали их в восьмивесельных шлюпках матросы. Береговая служба ставила по протоку красные буи, чтобы не наскочил какой-либо корабль на мель. Восемнадцатого июля снялись с якоря флагманский корабль, на котором находился генерал-адмирал Апраксин — командующий флотом, за ним боевые галеры, а вскоре и царский «Орёл» пока что с убранными парусами, на буксире, двинулся следом. Царь с царицей, астраханский губернатор, несколько свитских офицеров стояли на корме. У штурвала — капитан бота подпоручик Золотарёв. День был жаркий, в дельте Волги стояла влажная духота. В высоких тростниках и на болотцах по берегам Бахтемира властвовал птичий гомон. С криком над реями проносились чайки, иные вились у борта. Екатерина, беря из рук Волынского кусочки азиатской лепёшки, бросала птицам.

— Вот прожорливые твари, — беззлобно ворчал Волынский. — Там-то, на Балтике, чайки, небось, не такие, матушка-государыня?

— Чайки, как и люди, везде одинаковы, — отвечала беспечно царица. — Только и думают о своём чреве. Наглые птицы. А вороны ещё хуже. У Строгановых в Нижнем, перед отплытием в Астрахань, кидала я голубям из окна корм. Слетелись к ним воробьи и несколько ворон. Сыплю я из окна пшеницу, а сама думаю, неужто и вороны зерно клюют? Только так подумала, вдруг вижу — ворона тюкнула носом по голове голубя, другие вороны к ней подскочили и начали терзать голубка.