Я интуитивно чувствовал, что взрослым нравится, когда я не знаю чего-то из их жизни, они радовались своему возрастному превосходству и возможности просветить меня, приблизить к своей взрослости. Вот я и говорил: не знаю. И было в этом моем понимании ситуации некое полуосознанное детское угодничество.

У мамы в руке был карандаш, она как раз собралась точить его точилкой в виде красной пластмассовой книжечки, и мама стала тыкать (опять это «тыкать»!) в мою сторону тупым карандашом:

— Позор — это когда все знают о твоем плохом поступке, и все над тобой смеются, все против тебя, куда бы ты ни пошел.

И я ощутил, что она не просто так говорит «ты», «твоем», «тобой», а она говорит именно про меня, и она наперед уверена, что я буду позорить ее и себя, она ничего не ждет от меня хорошего! И эти слова ее будто притягивали, обеспечивали мне предстоящий позор. И все это действительно случится в тот год — и позор, и унижение, и отверженность со стороны моих сверстников-детсадовцев…

Был еще мультик — не мультик, а что-то похожее на мультик… Про то, как сказочные герои придумали сделать «из бочки ракету». После этого я еще долго был убежден, что именно из деревянных бочек делают ракеты для космонавтов, о запуске которых на орбиту то и дело сообщали жизнерадостные, но вместе с тем — строгие дикторы по радио. Делают ракету из бочки, а потом железом обивают. И я, конечно, был уверен, что и мне под силу сделать из бочки ракету — главное, чтобы взрослые разрешили, а уж там любой мальчик сделает. Надо только прибить к бочке доски-крылья, острый колпак (огромная бабушкина керосиновая воронка сойдет в самый раз) и пропилить окошко, чтобы можно было на космос из бочки смотреть, на звездочки. Она ведь обязательно взлетит, эта ракета, если сделать все похожим на то, как было в мультике.

Я проникал в незапертый чулан и все примеривался к бабушкиной кадушке, что была чуть не вдвое выше меня ростом. Терзался вопросом: сгодится ли кадушка вместо бочки? Разницу я видел и понимал: бочка — с бочками, округлыми да широкими, кадушка — прямая, сверху поуже, снизу пошире, как мамина юбка, и с ушком на деревянной крышке, я видел это ушко на кадушке, за которое брались, чтобы достать капусту. И кадушка даже лучше, чем бочка, она больше похожа на ракету. А ведь самое главное — чтобы было похоже! Тогда полетит ракета.

Точно так же я верил в успех, когда тайком от взрослых стащил из-под кухонного стола гвоздь и молоток, а потом в саду, украдкой, приколачивал свой желтый пластмассовый меч к торцу доски — чтоб было похоже на передок мотороллера соседского дяди Коли Лаптева. А, приколотив, ликовал, прыгал рядышком от счастья и приговаривал: «Получается! Получается!» И до сих пор в слове «ликовать» мне слышится то возбужденное, нервное, громкое икание и гиканье, с которыми я смеялся тогда на радостях.

Этот мотороллер, конечно, я никогда бы не поставил на колеса — хотя бы потому, что никаких колес я просто-напросто не заготовил. Я понапрасну ухайдакал меч, расплющил его в нескольких местах, продырявил. Делай то, что сейчас можешь сделать, а потом… Да ну-си!

От жестокого разочарования в своих силах меня спасла бабушка, она разыскала меня в саду и долго ругала за испорченный меч, который «денег стоит, семьдесят копеечек, анжинер ты Самоделкин!». И все выпытывала, сколько гвоздей я стащил, искала, не завалялся ли какой гвоздь в траве. Огорченный, я верил искренне, что непременно доделал бы свой мотороллер и стал бы на нем кататься по дороге — да-да, как «дядя Коля на мотороле»! Если бы не вмешательство бабушки, оторвавшей «испозоренный» меч от доски и скорбевшей над ним со всей скорбью человека, пережившего настоящую нужду…

Стащить кадушку и заняться деланием ракеты? Нет, и думать нечего.