— А, Томас? Он ушел ночевать к другу, — объяснил он. — Садись. — Девочка осталась стоять, тогда он поднял ее и усадил в кресло, такое мягкое и теплое, что Виктории почудилось, будто оно ее обнимает. Она осторожно осматривалась, опасаясь, что увидит что-нибудь запредельное для ее понимания. В эту огромную комнату влезла бы вся квартира ее тети. А потом, разглядывая все вокруг с разинутым ртом, девочка повалилась и уснула: слишком уж был насыщенный день.

Эдвард, привыкший к обращению с малышами — он все еще считал Викторию совсем маленькой, ведь она была такой крошкой, — уложил ее на подушки, чтобы ей было удобнее, и принялся рыться в огромном холодильнике в поисках чего-нибудь съестного. Где его мать, он не знал, но предпочел бы, чтобы она была тут. Эдвард договорился встретиться с друзьями со школы, но вот застрял с этим ребенком, которого он так ужасающе обидел… следует упомянуть, что в его жизни уже близился пубертатный период, так что мальчик стал очень стыдлив, несчастен, имел много претензий к собственному окружению и страстно восхищался всем, чего не было в Британии, был ярым поборником справедливости, злился на мать, в которой, в какой-то степени, видел воплощение всех реакционных сил, до смерти презирал отца, вальяжного и равнодушного к страданиям, — ведь именно об этом говорило его всегда хорошее настроение. Поэтому в итоге, лет восемь спустя, Джесси Стэйвни скажет ему, да и всем, кто в тот момент окажется поблизости: «Этот твой чертов переходный возраст, боже мой, боже мой, он мою жизнь лет на двадцать сократил».

Эдвард сел, как обычно, с таким видом, будто у него нет времени на безделье, и начал есть йогурт — с низким содержанием жира, обогащенный витамином Д, — мрачно обдумывая дилемму, которая предстала перед ним из-за Виктории. А она спала.

Во снах — Виктория страдала от кошмаров и лунатизма — ей иногда являлась мать, она улыбалась, но дотронуться до нее не получалось, она все ускользала от тянущейся руки дочери. Она умерла пять лет назад. У Виктории были дяди, а отца не было, по крайней мере, ее мать никого не признавала. Ни один «дядя» не предъявил на нее претензий и не взял на себя эту ответственность. У тети — настоящей тети, сестры матери, — своих детей не было. Она только пришла к соглашению с самой собой, что ей повезло: ведь дети — это такая обуза, как вдруг на нее свалилась четырехлетняя сирота. Она была социальным работником. Жила в муниципальной квартире — одна спальня, гостиная, кухня и душ — в муниципальном районе, в доме имени Фрэнсиса Дрейка (три других дома были названы именами Фробишера, Уолтера Рэли и Нельсона), дети из этих домов ходили в ту же школу, что и Виктория. Она свела всю свою жизнь до работы, которую любила, но когда племяннице пришлось переехать к ней, тетя не демонстрировала нежелания, только некоторую усталость.

Но этим утром она заболела. В машине «Скорой помощи» она вспомнила о Виктории и сказала санитару, что племянница после школы будет ждать на площадке. Он не впервые сталкивался с подобным. Мужчина позвонил в школу, что оказалось задачей нелегкой, потому что тетя Виктории постоянно теряла сознание от боли — эта болезнь заберет ее жизнь раньше пятидесяти. У оператора он выяснил номер школы, позвонил секретарю, объяснил тяжесть ситуации. Она отправилась в класс, где Виктория, маленькая умница, переписывала предложения с доски, явно не замечая стоявшего шума (другие дети не стремились быть хорошими). Учительница сказала, точнее даже, прокричала, что ничего страшного, Виктория может пойти домой с Дики Николс, предполагая, что за ней кто-нибудь придет. Секретарша ответила «хорошо» и вернулась в свой кабинет, нашла номер Николс, позвонила, но ей не ответили. Мама, значит, работает, заключила секретарша, поскольку сама жила точно так же.