Примерно в это же время началась и конфронтация между мной и моим сыном Борой. Это помню я, а он, вероятнее всего, почти нет, либо же считает тот этап незначительным. Мы построили на реке, которая выходила из дамбы и впадала в море, парк развлечений, и я спросил его мнение о нем. Эта стариковская потребность в одобрении детей так нелепа! Я замечал ее и у своих друзей — пока они еще были живы. Бора никогда не комментировал ни наш Водопад, ни бассейн, ни силосы, ни сады — ничего из сделанного нами, а я всегда надеялся, что он скажет хоть что-нибудь…

В тот день я заметил его, когда Бора шел по тропинке, и нагнал его. И сразу же перешел к делу:

— Ты уже видел новый парк на реке?

Он лишь кивнул, но я не унимался:

— Что скажешь?

— Да у нас всегда все хорошо выходит.

Я так опешил, что даже застыл на месте, но опять догнал сына.

— Бора, пойдем ко мне, я хочу с тобой поговорить.

Он согласился. И был весьма доброжелателен. Но я в этом увидел какое-то равнодушие. Пока мы шли к моей веранде, которую я построил так, чтобы с нее открывался вид на сады и море, я все думал, что могло значить это «у нас».

Мы сели. Я хлопнул в ладоши и попросил принести нам чего-нибудь перекусить. Я смотрел на сына в поисках признаков раздражительности, и, как мне показалось, увидел их. До этого мы довольно долго не разговаривали. По-моему, несколько лет. Связано это было с тем, что когда мы все же заводили беседу, мне казалось, что я стучу в запертую дверь.

— Бора, — сказал я, — не будет больше ни садов, ни строительства, ничего. Ты, должно быть, знаешь, что нам больше не дают рабочих, только для сельского хозяйства.

Сын посмотрел на меня, как мне показалось, озадаченно. Даже голову почесал — этот придурковатый жест он явно перенял не от нас, его родителей.

— Мы же строим стену. Когда доделаем, будет красиво.

— Но не будет полей, садов, дамб. Понадобится рабочая сила, чтобы поддерживать ее в надлежащем состоянии. Силосы приходят в упадок. И дороги тоже.

— Мы об этом позаботимся.

Опять это мы.

— Бора, ДеРод никогда ничего не ремонтировал, не чинил, не посадил ни единого дерева.

Сын как будто бы снова задумался.

— Но, отец, ДеРодом все восхищаются. На Празднике Восхваления все армии пели о новом саде и о новых силосах!

Тут до меня дошло. Мои былые представления о том, что возможно, а что нет, рухнули: Бора — да и все остальные — верили, что за всеми нашими достижениями стоит ДеРод.

— А почему ты не пришел на церемонию? На это обратили внимание. Вашей старой компашки никогда не бывает!

— А нас приглашали?

Теперь сын был уже явно раздражен:

— С каких это пор старикам нужны приглашения?!

— Двенадцати, — сказал я, — Совету Двенадцати. Который заботился о Городах.

— Но вы же наша семья, — ответил он, — члены Семьи.

Этого термина я еще не слышал.

— Послушай меня, — не сдавался я. — Очень важно, чтобы ты понял.

Я перечислил все наши достижения нескольких последних циклов.

— Это сделали мы. Двенадцать. А не ДеРод. А теперь нас лишили возможности продолжать работу.

— Это все старая песня, — наконец сказал сын.

Я не знал, ни что на это ответить, ни как все ему объяснить. Вдруг перед моими глазами предстало сердце, основной источник нашей пульсирующей боли. Фестивали сказаний и песен. Их-то Бора наверняка помнит, должен помнить! Он на них воспитывался. С его женой я разговаривал нечасто, она была женщиной приличной, хотя не очень глубокой, и, заводя беседу на любую тему, не связанную с детьми или бытом, я сталкивался с непониманием.