— Здоров жрать, приятель! Ладно, вижу по лицу, что у тебя большое горе... Но не совершай распространённой ошибки — горе надо не заедать, а запивать. То есть топить его в вине, как блудливого котёнка! Ахмед, не жмись! Ну, не жмись, я же давал тебе два кувшина. Посмотри, в каком состоянии человек...

— Аллах не дозволяет мусульманам... — начал было башмачник, но небольшой кувшин достал. Насреддин махом вырвал его из хозяйских рук и, запрокинув голову, не отрываясь, вылакал почти половину. Крякнул, вытер рукавом губы и, обращаясь в никуда, с чувством заявил:

— Ох и сволочь ты, Лёва‑джан!

— Как вы... выговариваете... такие слова, домулло?!

— Пусть говорит, — благодушно отмахнулся Лев, делая долгий глоток из того же кувшина. — Мужики, ну чё вы как не родные, ёлы‑палы? Все всё понимают, а туда же... Не было у меня иного выбора! И у него не было! И у тебя! А теперь все мы... по самую шею... и хрен бы с ним! Ахмед, поставь назад пиалы, что мы, забулдыги какие — из горла хлебать?!

* * *

Что у трезвого на уме, а у пьяного на языке?

Простая персидская загадка.

— Ну... рас‑с‑с‑кжи, ещё раз!

— Не проси! Ты пьяный...

— Сам ты... это слово! Расска‑а‑жи, а...

— Ходжа, я тебе говорил, чтоб Ахмеду не наливал? Ты глянь, его ж развезло в стельку!

— Ну, дому‑му‑му...ло! О! Выг‑варил... расс‑к‑жи!...

— Уговорил, отвяжись только... — Ходжа поудобнее привалился спиной к согнутому колену Оболенского и в третий, если даже не в четвертый, раз поведал благородным слушателям свою душещипательную историю. Трое, теперь уже закадычных, друзей возлежали на старом тряпье, заменявшем башмачнику постель, и лениво потягивались после сытного обеда. Ахмеду действительно хватило полторы пиалы местного терпкого вина, чтоб упиться до свинячьего хрюканья. Лев и Насреддин ощущали лишь лёгкую эйфорию, говорившую о хорошей закалке в тяжком деле потребления крепленых жидкостей...

— Начнём с того, что всю дорогу этот внебрачный сын каракумского шакала клялся, что построит на мои деньги самую большую мечеть. А сам выучится на муллу, будет по утрам залезать на минарет и своим козлоподобным голосом славить бессмертное имя Аллаха... Я был терпелив и не разубеждал беднягу, ибо доподлинно известно: “Кто имеет медный щит, тот имеет медный лоб”. К старым развалинам Гуль‑Муллы дотопали где‑то к полудню, по пути я ещё убедил его купить мешок побольше для откопанных денег. Так этот предусмотрительный пасынок безрогой коровы взял такой, что в него можно было запихнуть даже Тадж‑Махал!

— Тадж‑Мх...мх...мыхал... Ой, не могу! — опять затрясся в пьяном хохоте счастливый башмачник. Оболенский благодушно сунул ему в рот недоделанный чувяк (слишком громкий смех был не в их интересах). Ходжа покачал в своей пиале остатки вина, зачем‑то по‑собачьему лизнул его и продолжил:

— Мы зашли за минарет, и он битый час обкапывал своим ятаганом чью‑то могильную плиту. Это, конечно, очень грозное оружие, но в качестве мотыги никуда не годится. Я, кажется, даже задремал в тенёчке, пока взмыленный бородач окончательно не стёр себе руки до мозолей. От жары и пота он снял с себя всё, кроме нижних штанов... И всё равно сдвинуть такой кусок камня в одиночку ему было не под силу. Пришлось признаться, что я делал это с помощью ночных дэвов, хранителей развалин, и поэтому заклинание их вызова надо произносить в темноте...

— А... пщему в тем...н... те?!

— Ну они же ночные дэвы.