Теляковский, который по-прежнему прочно находился на своем посту, не скупился на похвалы юноше. Это могло бы вскружить ему голову, но он сказал мне откровенно, что не придает особого значения комплиментам этой авторитарной… напыщенной и хитрой особы, и единственные, чьи мнения он считает важными для себя, – педагога Ширяева и мое. Такая откровенность и зрелость мысли у столь юного существа в конце концов покорили меня. Несмотря на разницу в возрасте, нас связала большая симпатия. Мне никогда прежде не приходилось привязываться к мужчине так, чтобы можно было пожертвовать ему моими театральными амбициями; но то, что Боря Хлебников делился со мною своими тревогами и надеждами и спрашивал мое мнение о любых своих проектах, очень взволновало меня. Боря был сиротою – его воспитывал ныне покойный дядюшка – и занимал комнату, которую Анна Павлова предоставила в его распоряжение в своей квартире. Не знаю, почему, но все это день ото дня все более привязывало меня к нему. Точнее говоря, моя тяга к нему была сродни материнской нежности. Порою я приглашала его отобедать с нами. Батюшка мой, обычно такой недоверчивый, всегда был рад принять за нашим столом такого примечательного своим жизнелюбием и скромностью гостя. Впрочем, следовало бы усомниться в том, что мое чувство дружбы к Борису незаметно перерастет в чувство более интимное и серьезное. Мне стукнуло тридцать три – на десять лет больше, чем Борису. Я часто упрекала себя за эту склонность, сбивающую с пути истинного, но в еще большей степени, чем бунт против себя самой, я испытывала необычную, дерзновенную радость от осознания того, что для меня существует, помимо танца, еще один смысл жизни. Нередко, разглядывая coбcтвенное отражение в зеркале, я с грустью сетовала о начинавшемся увядании, заметном на моих веках, но глаза по-прежнему сохраняли свой яркий блеск; и я не стала ничего открывать отцу, хотя была уверена – он уже давно догадывается, что я влюблена. Но он не стал вмешиваться в эту безмятежную идиллию. Вследствие странного поворота мысли папенька мой, который так ревновал меня к достопочтенному Мариусу Петипа, находил нечто забавное в моей страсти к юному Борису Хлебникову. По-видимому, он в своем родительском тщеславии полагал более приличествующей мою страсть к человеку, стоящему ближе к моему поколению, чем к его. В последнем случае имело место в некотором роде соперничество, в первом возвращался естественный порядок вещей.

Короче, мы с отцом быстро поладили на том, чтобы Боря Хлебников стал близким нашему дому человеком. Но, увы, слишком коротким оказалось наше счастье втроем. Не успел мой батюшка оправиться от гриппа, как снова простыл и слег. Каких мы ни применяли медикаментов, жар не спадал, и я не могла выйти за пределы четырех стен нашего дома. Боря предложил посидеть у изголовья больного, и я приняла его предложение с благодарностью. Оптимизма врача оказалось недостаточно, чтобы унять мою тревогу. Грипп перешел в пневмонию. Родитель мой задыхался, поминал в бреду мою покойную мать и давно отошедших в мир иной товарищей по сцене и лишь тогда прерывал свои бредовые речи, когда его кашель переходил в сухой хрип, терзавший его грудь. Единственным утешением в этом кошмаре были ежедневные визиты Бориса. Поскольку состояние моего отца казалось безнадежным, он посоветовал позвать священника. Это предложение, прозвучавшее из уст молодого человека, который никогда прежде не говорил со мною о религии, тронуло меня до слез. После соборования отцу стало чуть легче.