Сзади зашуршал тальник.

- Что там? - не оборачиваясь, спросил Савва.

- Старик вернулся... зовет...

- Чего ему?

- Пшена принес... Рыбы сушеной... Сухарей... Топор...

- Видишь, вода какая?

- Ну?

- Вот иди и гляди, сухарями похрустывай.

- Может, попробуем... А? Вдруг пофартит?

Только теперь Савва искоса взглянул на Сашку и в острых волевых глазах-пуговках татарина, так не шедших к синему, в куриных пупырышках, совсем детскому личику, прочел свою собственную решимость.

- Лады...

К костру они подошли, когда Кирилл уже заканчивал увязку двух заплечных мешков. Протягивая Савве кожаный кисет, он сказал:

- На шею одень заместо креста. Тут четыре блесны, оселок и проволока... Сгодится. Ветер?

- Ветер...

- Вот зарядило!

- Мы, Кирилл, все-таки попытаем счастья нынче.

- Судьбу пытаешь, а не счастье.

- Так ведь и здесь сидеть - судьбу испытывать.

- Здесь надежнее.

- А вдруг?

- Как знаешь, паря, я тебе в этом не потатчик. Не возьму греха на душу.

Между ними легла карта, выдранная Саввой из учебника географии в лагерной библиотеке.

- Как ты думаешь, выскочу я по Куранке к Камню?.. Там-то уж мне места известные. Заведу и выведу...

Кирилл долго водил заскорузлым пальцем по карте, тщетно пытаясь выпутаться из хитросплетений ее рек и речушек, потом сокрушенно признался:

- Я ведь тут третий год только... Я сверху пришел, оттуда, почти из-за самого Нижневирска...

- Почто?

Кирилл замялся:

- Так... от искуса...

- Ушел?

- Нет... Но легче - стало.

Закат лишь в намеке, солнцу еще катиться да катиться к горизонту, а под кровлей кельи уже ощущалось нарастание тревоги. С самого полудня не вставал Кирилл из-под образов, тоскливо вымаливая у них так неожиданно утерянный покой и душевное равновесие. Но молчали праведники, не ответствовали. На какое-то время старик затихал в обманчивом просветлении, но стоило первому зоревому блику коснуться оконной крестовины, как сила, перед которой отступала, терялась вера, отрывала его от пола, уводя за порог.

А лес, завороженный нечистым лес, сводил все свои никем не считанные тропы в одну - ту, что вела к полувенцу из трех сросшихся берез, с обомшелым пеньком посередине. Кирилл садился и как бы врастал в него, становясь частью этого странного каприза природы. И вместе с сумерками старика обволакивали голоса.

Первый:

- Опять бил?

Второй:

- Бил, Федя.

- Вот гад... Я ему душу выпотрошу, мерзавцу! Да что же это такое в самом деле?! Иди в сельсовет, в колхоз, жалуйся, требуй! Обязаны разобраться. Ну нет, я этого так не оставлю!

- Бога ради, Федюша! Меня пожалей. Тебе уезжать, а мне жить с ним.

- Оля, Олька, Олечка, да оторвись ты от темноты своей! Тебя же в школе нашей учили. В пионерах, видно, ходила. Песни комсомольские пела. Как же это можно, Оля! В депо к нам пойдешь. Дело будет, жизнь будет. Сама после над собой смеяться станешь!

- Грех один, а кара-то на двоих, Федя. Не будет нам с тобой счастья.

- Ни до Бога мне, ни до черта дела нет. Завтра. Встряхнись ты, наконец, Оля. Завтра, ты слышишь? Оля же?

- Господи, и за какие только мне грехи кара?

- Думай, Ольга, думай. Жизнь свою губишь, а она ведь снова не начинается. В чем есть, в том и уходи. Все наживем. Чужого нам не требуется.

- Счастья, Федя, не будет...

- Будет, Оля, и какое еще!

- Страшно, Федя.

- Очнись, Ольгунька. Приснилось тебе все это. Приснилось, слышишь? Ну как мне душу твою прокричать?

- Ты лучше не забывай...

- Уедем, Оля.

- Помни...

- Завтра, Оля.

- До тебя я ни с кем...

- Ждать буду, приходи.

- И опосля тоже не будет...

- Со мной будет.