Капитан знал, что надо делать. Надо было добежать до Феди, взять толовые шашки и взрыватели и самому взорвать грузовики с подготовленной к эвакуации секретной документацией фашистского разведцентра. Сделать это было больше некому.

Но капитан остался на месте.

«Ладно, – сказал он себе, – это от меня не уйдет, взорваться всегда успею. Только сначала я хочу убедиться, что у других получилось удачней, что дело сделано и для полного счастья недостает лишь этого взрыва».

Он хотел точно знать, что победил, и потому остался на месте, почти не вмешиваясь в поединок вездехода с охраной. Правда, дважды ему все же пришлось открывать огонь: это когда немцы пытались произвести вылазки из главного входа. И еще ему повезло: он в самый последний момент успел снять автоматчика, который собирался из окна второго этажа почти в упор расстрелять Сашку.

После этого он взглянул на часы и узнал, что с того момента, когда Володька Харитончук взорвал мост, прошло только девять минут. И решил еще подождать. И был вознагражден за терпение, увидав, что Федя перевернулся на живот и даже пытается приподняться.

Как ни странно, Федя очнулся от боли: проезжая над ним, вездеход задел его карданом; боль пронзила тело, стряхнула предсмертное забытье, и тогда Капто увидел перед глазами сверкающую россыпь камней. Тут были прозрачные кристаллы и матовые обкатанные шары, темно-красные рваные осколки и густо-желтые, как мед, капли. И все они переливались радужными волнами… Федя попытался выплюнуть что-то, забившее рот, чуть сдвинулся – и фантастический мир упорхнул от него далеко вниз, и Федя понял, что это только песок.

Он попытался вспомнить, где он и что с ним происходит. Вспомнил. И страшный удар в живот, удар, после которого все сразу пропало – вспомнил тоже, и даже того эсэсовца, который стрелял. А больше он не помнил ничего, да и ни к чему все это теперь ему было. Он знал, что убит, им овладело безразличие, звуки, запахи и краски поплыли, поплыли мимо – и пропали.

Когда он очнулся во второй раз, он подтянул правую руку и стал выковыривать изо рта песок. Потом увидал кровь на пальцах. Кровь еще не успела засохнуть, значит, он лежал совсем недолго. Впрочем, это не имело никакого значения. Ничто уже не имело значения для него, нигде, во всем мире, и это он знал точно. «Я мертв, я уже не здесь, и мне фиг чего-нибудь сделаешь. Меня уже даже пытать нельзя», – вдруг понял он.

Следует сказать, что боязнь пыток была у Феди, может быть, единственным, зато неисправимо слабым местом. Однажды в поиске он с капитаном Садом нашел тела зверски замученных наших солдат. Это зрелище потрясло разведчика. Но он считал себя не вправе уйти от парней, которые научили его всему, что теперь умел он, еще два года назад наивный и полуграмотный пастушок из глухого полесского хутора, которые пристрастили его к чтению, к радио, приняли в комсомол; рядом с которыми он получил свою «Славу». Этот страх не знал ни сна, ни усталости. Но никто не знал о нем. «И вот он убит наконец, пусть вместе со мной, – думал Федя, – но и ему крышка».

Федя начал дремать помаленьку. Это получалось легко и приятно, потому что невесомо-легким и каким-то звонким было тело. Состояние отрешенности и воздушности овладевало им все сильней, он ощущал сверху ласково-теплое солнце, а снизу теплую кровь, и ему приятно было, что кровь уходит в землю. И все-таки что-то было не так, что-то мешало. Что-то висело в нем, в груди, темное, как облачко, и он знал, что надо освободиться от этого, иначе не будет ему спокойной смерти, а будет ему смертная тоска и пытка.

«Что ж это может быть», – с досадой думал он сквозь дремоту, но напрягаться уже не было сил, а тех, что еще оставались, не хватало, чтобы вспомнить хоть что-то. Он забыл, забыл начисто все, что лежало в прошлом, от прошлого его отделяла какая-то черта, грань, прорубленная выстрелом, когда он шел, чтобы выполнить свое последнее задание.